Пошло дело от старика и старухи.
Как в одном месте жил старик со старухой и дожил до той тюки, что нет ни хлеба, ни муки. Осталась одна только кобыла. Вот старуха стала говорить старику: «Убьем кобылу».— «А на чем мы дровец привезем?» — «Принесем, бог даст». На том и положили—убить кобылу.
Между тем летят тут вороны. А дворишко был худенькой, вот как бы и наш, небом крыт, звездами горожен. Первой ворон и говорит: «Крр! Тебя, кобыла, хозяин бить хочет». Серёдний ворон говорит: «Кобыла,— говорит,— если ум есть — убегай!» Задней ворон говорит: «Не мешкай; тебя идут бить. Выскочи изо двора, беги куда глаза глядят».
Кобыла не долго думала, выскакивала изо двора, бежит во темны леса. Бежала, бежала по лесу и нашла на поляну. Поела на этой на полянке и пошла дале. Видит— лабаз (висячая могила). На этом лабазу тунгус слабажён, померший. Кобыла это взяла тунгуса с лабазу и коленко погрызла, правое. Погрызла коленко и берёжа стала.
Ходила сколь время, сколько ей надо, и родила сына. И дала ему имя — Иван Кобыльников. И дала ему благословенье: «Вот что, дитя! Доспей лук и стрелку. Ходи полянйчай и к ночи ставь стрелку в землю. Я буду знать, что ты живой; а не будет стоять стрелка, я буду ходить искать твои коски». Распрощался с кобылой. Доспел лук и стрелу и стал поляничать, свою голову питать. Ходил, ходил, нашел на полянку. Видит — на полянке стоит пень, круг пенька ходит человек.
Нашел на этого человека и говорит: «Бог помочь, добрый молодец!» — «Спасибо тебе».—«Чего ты ищешь?»—«А я,— говорит,— стрелку потерял». Оглянулся Иван Кобыльников: стрелка тут, подле него стоит в зедале. «Как тебя звать?» — спрашивает Иван человека. «Иван — Солнцев сын». Иван Кобыльников и говорит: «Пускай меня в товарищи».— «А я,— говорит,— рад товарищу. Будь ты больший брат, Иван — Кобыльников сын, а я меньший».
Пошли поляничать. Поляничали-поляничали, опять на полянку нашли. На этой на полянке пень, а круг этого пенька человек ходит. И таким же поборотом, как и первый раз, говорит: «Бог помочь, добрый молодец!» — «Спасибо на добром слове».— «Кого ты ищешь, добрый молодец?» — «А я,— говорит,— стрелку потерял». Иван — Кобыльников сын посмотрел, посмотрел вкруг. «Вот,— говорит,—стрелка. Как тебя зовут, добрый/молодец?» — «Я,— говорит,— Иван — Месяцев сын».— «Пойдешь с нам,— говорит,— в товарищи?» — «А я рад товарищам». Иван — Месяцев сын и говорит: «Ну, Иван — Кобыльников сын, будь ты больший брат, Иван Солнцев— брат середний, а я меньший—Месяцев сын».
Остановились они тут жить. Доспели юрту себе — притулье на этой на полянке. Потом стали бить всяку птицу и всякого зверя, перо и шерсть в кучу копили. К ночи стрелки становили всё. И поутру стрелки их — вышиты (изукрашены). Иван — Кобыльников сын встал и говорит: «Что же, братцы, у нас, у юрты, неблагополучье есть! Кто-то над нами изгалятся». И говорит он меньшему брату: «Ну, Иван — Месяцев сын, ты эту ночь становись на каравул и смотри, кто к юрте ходит».
Пришла ночь. Иван — Месяцев сын стал на каравул; а те в юрту легли на спокой. Сидел-сидел, досидел до полночи и спать захотел. Никого не видал. В полночь в шерсть заполз и крепко заснул, и не видал ничего. Поутру встает больший брат, видит: стрелки опять вышиты. «Что же, брат, Иван — Месяцев сын, видал кого-нибудь в эту ночь?» — «Не видал никого».— «Не есть ты каравулыцик, Иван — Месяцев сын! Ну-ко, середний брат, Иван — Солнцев сын, становись ты в каравуле на эту ночь». Стрелки опять поставили голы. Стал на каравул Иван — Солнцев сын. Сидел-сидел — никого не видал. Залез в перо; его. пригрело: Иван — Солнцев сын и заснул крепко и никого не-видал.
Поутру встают братья. Иван — Кобыльников сын смотрит стрелки. А стрелки еще того лучше вышиты всяким цветам. «Что, брат Иван —Солнцев сын, видал кого-нибудь в эту ночь?» — «Никого не видал».— «Не есть ты, брат, каравулыцик, Иван — Солнцев сын». Подошла третья ночь. «Ну, вы, братья, не есть каравулыцики. Заходите в юрту, ложитесь спать, покаравулю эту ночь я. Докуль будут над нами смеяться?!» Сидел-сидел; близ полночи уж подошло; Иван — Кобыльников сын залез в шерсть. Слышит — шум. Прилетают три колпицы;
Ударились оземь — доспелись красными девицами. И подкосились всяка ко своей стрелке, и доспели хохо-танье: «То,— говорит,— моего милого стрела», и та говорит: «Моего милого», и третья говорит: «Моего милого!» И потом Иван — Кобыльников сын и тайным образом подкрался под их кожухи и крылья и склал в карман. До ставальной поры всё вышивали и хохотали. Меж тем дошло время, когда лететь. Соскочили и побежали ко своим кожухам и крыльям. Хватились — на том месте нету. «Ах,— говорят русским языком,— сестрицы родимые, спропали мы! Нас сюда рок носил!» «Кто,— говорит,—здесь крещеный? — Марфида-царёвна спрашиват.— Ежели старше нас, будь отец наш, ежели младше нас, будь брат наш; ежели ровня наша — будь обручник мой». Иван Кобыльников отвечат в шерсти: «Да верно ли твое слово будет?» — «Царско слово три раза не говорится, раз только говорится».
Он выходит из шерсти. Ну, он сколь красив, а она жрасивше его еще. Он ей заглянись так любезно, а она ему заглянись и пуще того. Тожно сошлись рука в руку, перстням золотым переменились и потом поцеловались, и сказал: «Люби ты меня, и я тебя!» И она ответила: «А кто у тебя товарищи? У меня сестры есть». Потом он своих братовьев стал будить: «Эх, братья, сонны тетери, вставайте!»
Они стали, вышли с юрты. «Ну, вот вы, Жаравульщики, не могли скаравулить, кто к нам ходил. Почему я скаравулил себе обручницу и вам товарищев».
И тем же поборотом и братья взяли своих жен и обручились. И стали в этой же юрте поживать все шесть человек. Перекочуют ночь, а наутро оставляют жен домовничать, сами уходят поляничать. Вдруг стал Иван — Кобыльников сын замечать над своими бабами, наипаче над своей: стала блекнуть, сохнуть. И стал он говорить братовьям: «Что же, братья, стало быть, к нашим женам кто-нибудь ходит, коли они стали печалиться». На другой раз заметил: у них под юрту норы вырыты. Не понадеялся на братовьев, послал их поляничать. «Ступайте,— говорит,— с сегодняшнего дня поляничать, а я останусь каравулить». Братья ушли в самы полдни. Иван — Кобыльников сын остался на каравуле.
Выползыват огненный змей в юрту и принялся груди сосать у жен. Тем он их и крушил и сушил. Натянул он свой тугой лук, наложил калену стрелу и прямо его в грудь ударил. Он покатился с его обручницы, с жены, прямо в нору. Только ответил русским языком: «Ну, Иван — Кобыльников сын, жди ты меня через три дни с огненной тучей».
Собрались братья. Иван — Кобыльников сын говорит: «Ну, братья, давайте в трои сутки стрелы доспевать. Нашел я супостата. Только я убить вовсе не убил, а только ранил. Вот через трои сутки обещался он прибыть с огненной тучей». И в трои сутки они делали луки да стрелы. На последни сутки делали-делали, Иван — Кобыльников сын и говорит: «Ну, Иван—Месяцев сын, поди-ко посмотри, подвигается ли где туча». Иван — Месяцев сын вышел и говорит: «Ох, братья, подыматся от земли туча черна». Не через долгое время посылат Иван — Кобыльников сын Ивана — Солнцева сына. Вышел Иван — Солнцев сын и отвечат: «Ох, братья, туча огромадная идет, близко и близко подходит». Не через долгое время выходит Иван — Кобыльников сын—туча по-над головой. И давай они биться, и давай биться. Бились, бились — треть тучи убили. И Ивана—Месяцева сына убили. Три трети осталось. Бились, бились — половину тучи убили, и Ивана — Солнцева сына убили. А половина тучи осталась, войска «нёчистов-дьявольков». Бился, бился Иван — Кобыльников сын, треть тучи побил, и его побили. Забрала ихних жен и увела — эта треть остальная.
Кобыла по лесу гуляла-ходила. Хватилась свого сына и побежала стрелку искать. Прибежала в это войско с головы, стрелку доискалась. Стрелка обронена. «Должно быть, неживой мой сын!» И давай ходить по головам. Ходила, ходила — нашла его голову с туловищем. Взяла его лизнула, обвернулась, задом лягнула — он сросся; другой раз лизнула, задом обвернулась, лягнула— он вздрогнул; третий раз лизнула, задом обвернулась, лягнула — он и на ноги встал. «Ох, мамаша,— говорит,— я долго спал. Оживи,— говорит,— моя родительница, моих товарищев, Ивана — Солнцева сына и Ивана— Месяцева сына». Разыскала их головы, Ивана — Солнцева сыра и Ивана — Месяцева сына, со всеми с туловищами. Тем же цбборотом, как его оживляла, так и их оживила. И говорит сын матери: «Ну, мамаша, а где же наши жены?» — «Я не знаю». И говорит он своим братовьям: «Ну, братья, стало быть, нехристь увела». И мать сыну наказала: «Опять же эдак стрелку станови, и я буду знать». Сама убежала в широку долину.
«Ну, братовья, — говорит Иван — Кобыльников сын,— станемте нонче трое сутки зверье бить да ремень шить». И били трои сутки зверье и сшили ремень в трои сутки. «Ну, братовья,— говорит Иван — Кобыльников сын,— спускайте меня на ремне в эту нору, а недостанет ремня — свои кушаки наставляйте. Через двенадцать суток если за ремень не подерну, от норы отходите куда глаза глядят». Спускали, спускали, и остановилась ког лыбеля, и только один кушак надвязали. Вышел там Иван — Кобыльников сын из колыбели и пошел по тропинке. Шел он близко ли, далеко ли по этой по тропинке и увидал озерину. Кругом ее обошел, эту озерину. Видит —три женщины идут. Запал он в чепыжник. Поравнялись с ним эти женщины, а он как раз стрелку через дорогу прострелил. А эти женщины шли на озерину с ведрам по воду, и первая из них была его -жена. И как эта стрелка пролетела, она удрогнулась и скрикну-ла: «Ох!» Сестры у ней спрашиват: «Что ты, сестра, удрогнулась?» — «А мышонок пробежал». Имя не сказала. Зачерпнули воды, и она стала замешкиваться. Сестры и говорят: «Что ты, сестрица, стала отставать?» — «А так,— говорит,— мне до ветру охота. Идите. Я приду». Ушли сестры с виду, она и молвит русским языком: «Что, мой обручник здесь?» Он отвечат: «Здесь».
Она рада доспелась. Занялись они разговорам. Стал _ Кобыльников сын выспрашивать: «Что, змей лежит али чего делат?» — «Лежит,— говорит,— в колыбели, раненый.— «Как к нему подойтить,— говорит,— посейчас коли погодя?» — «Ты приходи,— говорит,—в самы полдни и примечай, как колыбель станет утуляться, и он разоспится». Иван — Кобыльников сын подошел — колыбель еще качатся; стало полдни — колыбель стала утуляться. Змей разоспался. Подошел он к колыбели, наперво прищемил— придал жисть змею короткую. И пошел, стал своих жен забирать. И чего ему надо из запасу —забрал. Забрал, чего ему надобно, и повез своих жен к норе.
Привязал Иван — Кобыльников сын имущество к ремню. Подернул — братья и потащили. Спустили ремень, он привязал Ивана — Месяцева сына жену. Подернул— они потащили. Ремень спустили опять. Привязал он Ивана — Солнцева сына жену. Подернул — они потащили. Ремень опять спустили. С женой со своей у них спор сошелся. У ней сердце чуяло. Она спорит: «Давай—тебя привяжем». А он спорит: «Давай тебя привя-! жем; ты,— говорит,— тут испужашься». Иван — Кобыльников сын переспорил-таки. Привязал ее. Подернул. Они потащили. Ремень спустили опять. Привязался сам. Подернул, до верху стали дотаскивать, взяли ремень обсекли, он упал и убился. Забрали его жену и повели от норы. Стали к его жене приступать, приступ делать. Она не сдается. Они стали ее карать. Где корьевищо, юртовищо сдернут, на нее складут — она тащит, своим слезам умыватся. Стала сохнуть, блекнуть. Высохла, как былинка, насилу ноги носят.
. Кобыла хватилась свого сына. Прибежала к его стрелке — стрелка упала. Давай она бегать кругом норы. Бегала, бегала — входу нету. Разворочала она юрту, видит— нора. Понюхала в нору — в норе. Давай спускаться в нору. Спустилась в нору, увидала его, мертвого. Таким же поборотом, как она раньше оживляла его, оживила. Вскочил Иван — Кобыльников сын, отряхнулся. «Ах, мамаша,— говорит,— долго я спал!» — «Да,— говорит,— кабыть не моя голова, ты бы вовсе не встал».— «Что, мамаша, как мы попадем на верхний свет?» Она ему отвечала: «Дитя, в трои сутки зверье бей, трои сутки сумы шей, да в сумы куски руби, да мясо клади». Наклал Иван — Кобыльников сын две сумы в трои сутки полные и перевесил через мать-кобылу. И она говорит: «Дитя, садись и ты на меня. Я,— говорит,— поползу, оглянусь, ты,—говорит,—по куску подавай мне — буду подыматься». Как оглянется, он и подавал, и подавал по куску. У него запасу не хватило. Она оглянулась, ему подать и нечего. От правой ноги своей палец отрезал, подал. Второй раз оглянулась, ему подать нечего. От правой ноги своей икру отрезал, подал. Третий раз она оглянулась — ему подать нечего. От правого уха своего отрезал, подал.
Выползли на верхний свет. Слез Иван — Кобыльников сын с матери своей кобылы. «Ах, дитя,— говорит,— я пристала! Что ты,— говорит,— напоследе сладкий мне хрящ подал?» — «Ухо»,—говорит. Выхаркнула — прили-, зала. «Второй раз чего мне сладко подал?» — «Икру от правой ноги своей». Выхаркнула — прилизала. «Кого ты в первый раз твердо подал?» — «Палец,—говорит,— от правой ноги своей». Выхаркнула — прилизала. Тожно Иван — Кобыльников сын ей в ноги пал, в право копыто. «Прощай,— говорит,— родима мать, навеки, должно, нам не видаться!» Она и говорит: «Куда ты девашься, сыночек?» — «Я, мамаша,— говорит,— своих братовьев догонять стану да свою жену».
Распростился и побежал. Мать осталась. Бежал, бежал. Где прибежит на огнище — нет, на другое — нет. На третье ночевище прибежал: они только ушли перед ним. Завидел впереди женщину. Женщина везла на себе ношу, прямо тунгусску нарту, и на нарте шесты.с юрты складены-г-они карают ее. Везет она себе одна; тех не видать; идет, слезам умыватся. Иван — Кобыльников, сын давай с нарты шестики сбрасывать. Она не слышит. Сбросал все шестики — она и учувствовала, что на ее плечах легко стало. Остановилась, оглянулась и увидала доброго молодца. Во слезах не могла признать. «Ах ты, добрый молодец! Так мне край приходит, а ты слёз прибавил, горя». Он тожно ее остановил: «Что же, Марфида-царевна, эка стала, не можешь признать свого обручника?» У ней тожно сердце воскипело, слезы свои подтерла, тожно признала: «Ах ты, мой возлюбленный обручник, так мне край пришел, вишь, как меня карают!»
Бросил Иван — Кобыльников сын всю эту нарту, посадил жену себе на плечи и давай нагонять братьев. Стал до них добегать. Они стали огонь добывать на ночевище. Сосердил своё сердце, как добежал, так обех прищемил — жисть коротку придал. Тожно из кармана вынул кожухи и крылушки, повыдернул перышки. Из шести крылов тожно поделал себе крылушки. Потом они надели на себя кожухи, возйились все четверо и полетели на Сиенски горы, на шелковы травы. Потом тут с ней обвенчался. И эти ее сестрицы стали ее прислуги. И стал он жисть здеся кончать, и сказке — конец.