Было это дело на море, на океане; на острове Кида̀не стоит древо-золотые маковки, по этому древу ходит кот Баюн. — Вверх идет пе́сню поет, а вниз идет сказки сказывает. Вот бы было любопытно и занятно посмотреть. Это не сказка, а ешшо присказка идет, а сказка вся впереде́. Будет эта сказка сказываться с утра после обеда, поевши мягкого хлеба. Тут и сказку поведём.
Было это не́ в каком царстве дело, в иностранном государстве жил чарь со чарицей. У чаря у чарицы было три сына. Бо́льший сын был Федор-царевич, а второй сын Василий-царевич, а младшой сын был Иван-царевич. Этот чарь собирает пир на весь мир. Забрал к себе на пир князей, и бо́яр и уда́лых полениц. — «Кто бы, робятушка, съездил за три девять земель, в десятое царство, к девке Синеглазке. Привез бы от этой девки Синеглазки живые воды молодые, кухшинець о двенадцати рылець. Я бы этому седоку полцарства прописал и полкамени самоцветного!»
В этом пиру больший хоронится за среднего, а средний хоронится за меньшего, а от меньшего ответу нет. Выходит его сын старший Федор-царевич и говорит: «Не охота нам в люди царство отдать. А я поеду в эту дорожку, эти вешши привезу и тебе отцю сдам». — «Ну, дитя мое милое! Наше добро да нам и пойдёт».
Вот хорошо; ходит это Федор-царевич по конюшням, выбирает себе коня неезжалого, уздает узду неузданную, берёт он плётку нехлёстанную, кладёт он двенадцать подпруг с подпругою, не ради он басы, а ради крепости, славушки молодецкие. Отправился царевич в дорожку: видели, што садился, а не видали, в кою сторону укатился.
Едет он близко ли далёко ли, и низко ли, предно нёба на земле, на чужой стороне и доезжает он до горы. На полугору заехал, на полугору лежит плита-камень, на этом плиту́ подпись подписана и подрезь подрезана: «Три дороги. Первой дорогой — тому голодному быть; во вторую ехать — сам сыт, да конь голоден, а в третью — с девицей спать». Как поразмысливает сам себя: «Сам я голодный — долго ли проживу, на коне я на голодном не долго доеду, а с девицей спать обрекаюсь — это дорога самая лучшая для меня».
Поворотил в дорожку, где с девицей спать. — Вдруг доезжает до терема. Вдруг выбежала девица: «Душечка, я выйду, тебя из седла выну; со мной хлеба-соли кушать и спать опочевать»! — «А девица хлеба-соли я кушать не хоцю, а сном мне дорожка не искоро́тать. Мне вперёд подаваться». — «А, царской сын, не торопись ехать, а торопись кормить!» Приводит его в спальню. — «Ляг ты к сти́нке, а я лягу на крайчик. Тебе пить, мне исть подам со ври́мем». — «А девица прекрасна, у христа везде ночь равна!» — «А у меня подольше людских!» — Вот у её кровать походе́чее. Лег он к сти́нке, она кровать повернула, а он бултых туды, марш, сорок сажен яма глубокая.
Вот там сидит сколько время, и порядочно время прошло. Вот его отец во второй раз собирает пир, опеть же также на весь мир. Опеть на этот пир собралась публика; и цари, царевичи и короли и королевичи — и собрались на этот бал. Вот этот государь: «Вот, ребятушка, кто бы выбрался из избранников и выбрался из охотников в то же самое царство, к этой девице Синеглазке эти вешши достать, живая вода мне царю дать».
Хорошо, в этой публике — больший хоронится за среднего а средний хоронится за меньшего, а от меньшего ответу нет. Выходит опеть его сын середний, Василий-царевич. — «Батюшка! не охота мне царство в чужи люди дать, вешши привезти тебе, в руки сдать». — «Ну, дитя мое милое! Наше добро нам и пойдёт!»
Вот ходит Василий-царевич по конюшням и выбирает себе коня неезжалого, уздает он узду опеть неузданную, и берёт он плётку нехлёстанную. Опять кладёт двенадцать подпруг с подпругою не ради басы, а ради крепости, ради крепости богатырские, славушки молодецькие. Поехал он, царевич, дорожку. Видели, што садится, а не видели, в кою сторону укатился. Вот он опять доезжает до этой горы. На полугоре лежит плита и на этой плите подпись подписана и подрезь подрезана: «Три дороги раста́ни. Дорогой самому голодному быть — ехать, а в другую — сам сыт, да конь голоден, а в третью — с девицей спать». Вот он обратился: «Как я не поеду на голодном коне, а самому долго не жить, а с девицей спать — эта дорога для меня весьма лучшая!» И опеть поворотил с девицей спать.
Доезжает он до терему. Вдруг девица: «Душечка и́дет, я выйду, из седла его выну. Хлеба-соли кушать со мной и спать опочевать». — «А я хлеба-соли кушать не хочу, а отдохну, до́рожка не скоро́ спать». — «А, добрый молодец, чарьской сын, не торопись ехать, а торопись кормить». Вот он опеть с простого сердцу лег на кровать. А она его опеть туды. «Кто летит?» — «Василий-царевич!» — «А кто сидит?» — «Федор-царевич!» — «Ну, како́во же, братанушка, сиди́ть?» — «Да не худо. С голоду не уморит, да и насыта не накормит — фунт хлеба да фунт воды. Эка, па́ря, вот попали!» Вот и сидят, молодци-то царские дети. (Дальше рассказывается в тех же точно выражениях, как отец созывает пир и как уже младший сын Иван-царевич вызывается ехать к Синеглазке.)
Доехал до дорог до раста́ни и поворотил он на ту дорогу, где самому голодному быть. Ну и доезжает он до терему. Стоит терем, избушка на курье ножке, на собачьей голёшке. — «Эта избушка — к лесу задо́м, а ко мне передо́м!» Эта избушка повернулась к лесу задо́м, а к нему передо́м. Обратился он в эту фатерку, и сидит там старушка баба-яга старых лет. Шолковый ку́жель мечеть, а нитки через грядки бросаеть. — «А — говорит — руського духу не видала: русськяя коська сама ко мне пришла. И я этого человека изжарю, на белой свет не опушшу». — «Ах ты, бабушка яга, одна ты нога, ты, не поймавши птицу, теребишь еѐ, а, не узнавши ты мо́лодца хулишь. Ты бы сейчас скочила, столп отдёрнула и си́телем потрясла и говядинки принесла, напоила меня, накормила доброго молодца, дорожного человека, и гля ночи постелю собрала; улёгся бы я на покой бы, а ты села бы ко мне ко зголовью, стала бы спрашивать, а я стал бы сказывать: чей да откуль, милый человек, как тебя зовуть».
Вот эта старушка всё дело исправила, его накормила, как следует, и ко зголовьицю села и стала спрашивать, а он стал сказывать. — «Чей ты, милый, да откудь, да как тебя зовуть? Какие ты земли, да какие ты орды, какого отчя, матери сын?» — «Вот я, бабушка, из такого-то царства, из дальнего я государства, царской я сын Иван-царевич. Поехал я за тридевять земель и за тридевять озёр, в дальнее государство, к девке Синеглазке, за живой водой и за молодой от своего оча-[отца]-родителя я послом настояшшим». — «Ну, дитя моё милое! она, эта самая сильная богатырка, она мне родная племянка, а брату моему дочка; не знаешь ты, получишь ли, милый, добро».
Вот он поутру вставаёт ранёхонько и умывается белёшенько. На все цетыре поклонился и ей за ночлег поблагодарил. — «Не стоит благодарности, Иван-царевич! каждому полагается ночлег и пешему и конному и голому и богатому, всяким людям. Оставь ты своего коня у меня, а поезжай на моём коне в эту дорожку. Мой конь бо́льшая [больше], и палица моя по́грузняя». Вот он оставил у старушки коня; поехал на ее́ коне. Этот конь способнее, лушее его бежит.
И и́дет он близко ли, далеко ли. Не скоро дело ди́ется, не скоро сказка сказывается, и он вперед подвигается. Вот и день до ночи коротается, вот он завидел: стоит впереде́ терем, избушка о курьих ножках, о собачьей голёшке. — «Ах ты, терем-избушка на курьих ножках! Ты повернись к лесу задо́м, а ко мне передо́м, мне не век вековать, одна темная ночь ночевать. Как мне из этой фатерки зайти, так и выйти, как заехать, так и выехать!» Вот эта фатерка обернулась к лесу задо̀м, а к ему передо́м, как он подъехал. Вдруг конь услышал и заржал, а этот откликнулся пушше, потому што быва́ли одностадные.
Услыхала в фатерке старушка: «Приехала ко мне, видно, сестрица в гости»; и вышла она, и разговаривают между собой. Не сестрица приехала, а приехал молодец прекрасный. — «Пожалуйте ко мне в палатку». Коня этого убрала и его к себе пригласила. Встречают по платью, а провожают по уму. Что у ей в доме нашлось, все взяла и накормила, и опять для ночи постелюшку собрала, к изголовьицю и села. — «Чей ты, милой человек, находишься? Чей ты, да откудь, да как тебя зовуть?» — «А я, бабушка, из такого-то царства, из дальнего государства, царьский сын». — «Куды продолжаешь путь?» — «А поехал к девке Синеглазке за живой водой и за молодой. И надо у нее захватить живые воды и молодые, кувшинець о двенадцать рылець». — «А не знаю, милой, как ты получишь. Она сама сильная богатырка. Она мне племянка, мово брата дочка. А в лес съи́дешь подальше, побольше нарубишь. А у меня есть старшая сестра, ты туда и съи́дешь, а у меня ночуешь».
Вот он и обночевался у старухи. Поутру он вставает ранёхонько, умывается белёхонько, на все четыре стороны поклонился. — «Да не стоит благодарности, Иван-царевич! Ночлегу не возят и не носят с собой, везде полагается ночевать и пешему, и конному; оставь ты сестрицина коня у меня, а возьми моего коня; мой конь ешшо бойча́я, а па́лица моя грузня́я». Вот он сейчас и отправился. Вот он и видит опять, далеко ли есть. Всю станцию проежжает скоро, все сутки в дороге. Доехал до терема. — «Ах, терем-избушка, обернись к лесу задо́м, а мне передо́м! Мне не век вековать, а ночь ночевать!» Подъехал он к этой фатерке; конь услышал, опять заржал, а этот откликнулся пушше.
Вот услышала хозейка: «Приехала, видно, сестрица ко мне в гости!» Поглядела — конь ее́, а седок чужестранный, и не знает его. Ну, так вот говорит: «Пожалуйте ко мне в полату. Стречеют вас по платью, а провожают по уму». Вот что у ее́ свелось — она этого человека напоила и накормила, и собрала этому человеку постельку. — «Чей ты, милой человек, да откудь находишься?» — «А я — Иван-царевич; поехал я за тридевять земель, и еду я за тридевять озёр, еду я в тридесятое царство и надо мне воды живые и молодые и кувшинець о двенадцати рылець». — «А где, дитя мое милое?!. Вокруг ее́ царства стена три сажени вышины и сажень ширины и стража тридцать богатырей — тебя в ворота не пропустят. А надо тебе ехать в средину ночи да ехать на моём коне — мой конь через стену и перескочит и в ночное время и в первом часу ночи. Хоть севодня еще переднюй, а севодняшнюю ночь переправься». Вот она ему и показывает: «Ты — говорит — бери воду в таком-то ми́сте, под таким-то номером; а войдешь в спальню, они спят: их тринадцать богатырей, по одну сторону — шесть и по другую шесть. Все в один лик, в один рост».
Вот он сел на ее́ доброго коня и поехал в ночное время уж. Этот конь — подскакивать, мха, болота перескакивать, рики, озера хвостом заметать. Это дело было, пошла стряпня, рукава стрехня; кто про что, а кто в пазушку. Эту станцию проехал он ходко. Приехал к этому граду, не спросясь, перескочил этот конь и перемахнул стену. Вот он сейчас эти вешши нашол в таком-то ми́сте, под таким-то номером; добрался и захотел ешше самое́ увидать. Приходит во спальню. Оне спят. По стородну [сторону одну] шесть и по другую шесть, она на размашку. Он и напоил в ее́ колодцике своего коня, а колодцика не закрыл, так и одеяня оставил. Надо ему ехать.
А конь очутил и человеческим голосом проговорил: «Ты, Иван-царевич, погрешил, мне теперь стены не перескоцить». Он начал коня по крутым ребрам: «Ах ты, конь, волчая пасть, травяной мешок, нам здесь не проживать в этом государстве!» Вот конь махнул и одним подковцем заднее левые ноги и задел за стену. У стены струны запи́ли и колокола зазвонили, тут просто волки завыли, и по всему царству пошел звук: «Вставайте! сегодня у нашей богатырки покража большая!»
Вот эта сама Синегорка с двенадцати этими богатырками в погоню. Вот к избе, там другой. Коня переменил, а она не кормя и́дет. — «Баушка! не видала ли сукина сына, такого невежа?» — «Нет — баушка говорит — не видала. Проехал Иван-царевич, во всем подсолнешном царстве такого нет — солнышко на небе, а он на земле». — «Воротитеся, пожалуйста. Мне не то жалко, что коня напоил, а то до́рого, что колодцика не прикрыл!»
Вдруг доехал до другие бабки. Он сел на коня. Он с улицы, а она (богатырка) на улицу. — «Баушка, не видала ли кого?» — «Нет, проехал молодець, да давно уж, молодець прекрасный — солнышко на небе, а он на земле!» Ну он обратился на своего коня и сел. Вот она стала вид забирать; как стала достигать, он на коленки встал и прошшения просит. Ладят эти богатырки на него наехать, с плеч голову снесть. Она и отвитила, что покорной головы меч не сечёт. Слезла сама с коня и берёт его за белые руки и подынает его с земли.
Вот оне тут в чистом поле, в широком раздолье, на зеле́ных лугах, на шелко́вых травах роскинули оне шатер бело́полотняный. Тут они гуляли и танцовали в этом шатре три дни и три ночи, трое сутки. Вот они тут обруче́лись и перстне́ми омене́лись. — «Через три года приеду я к тебе, свое царство уничтожу». Она отвитила ему: «А ты идь домой, нигде не привертывай — и она домой, и ты домой идь!»
Вот он приехал в свою местность, до этих растаней, до этих до дорог и думает: «Вот хорошо домой еду, а мои братья иде-нибудь в засаде сидят, гниют понапрасну». Вот он поворотил с дорожки, тоже их проведать; обратился к терему; она выскочила и говорит: «О, Иван-царевич! Я тебя давно поджидаю хлеба-соли покушать!» — «Я не покушаю и не поем» — «Дай тебя из седла выну!» — «Видал и лучше тебя!» Она его ввела́. Он ее на кровать положил, да сам и спехнул. — «Кто есть там жив человек?» Они, как два комарика, спишшали: «Мы живы — Федор-царевич да Василий-царевич». Он у нее́ насбирал кое-чего снастей и чего, и вынел их. И подошли они к стене. А зеркала на стене, землей стали порастать. — «Да что мы будем людей пугать? Уж больно черны стали». Он их умыл живой водой, по старому оне и стали, обратились.
Ну, вот хорошо, сичас сил и поехал, а они пошли пешком: коней не было. Приехал он на растанье тут. — «Што, братьица, покараульте мои вешши в коня, а я поотдохну́». Вот он лег отдохнуть и богатырским сном заснул. И говорит Федор-царевич: «Что ты, Василий-царевич, думаешь?» — «А вот што, пришлось бы изгнить в ее погребке нам, ежели бы не братец выташшил. Нас отец-от без вешшей немало и чести даст, сделает пастухами. Давай его в нору и спустим, а его вешши возьмем». И спустили его.
Вот он летел туды три дня и три ночи. Улетел, отшиб он свои ноги. Опамятствовал на взморье. У этого моря тольки старый дубни́к лес, да мелкий сосняк. Только нёбо и вода. Вот и подынается погодушка, божья благодать, из моря и с нёба. У Нагай-птицы дити пишшат, а погодка их бьёт. Взял он с себя снял, Нагай-птицы деток покрыл одеяньем, а сам под дуб ушел от погоды.
На проходе этой погодушке летит Нагай-птица. Всякими язы́ками: «Не убила ли вас погодушка-несчастье?» — «Не кричи ты, мать! Нас сберег рассийский человек. Потише, не разбуди его». — «Для чего же ты сюды попал, милый человек?» — «Меня братья засадили так; братья родные, а хуже чужих!» — «Што же тебе надо за беспокойство? Ты моих деток сберег. Злата ли, серебра, камня драгоценного?» — «А ничего, Нагай-птица, мне не надо, ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?» — «Ну дак мне надо два шшана [чана] пудов о двенадцать говедины».
Вот он был человек прожиточный, сошел к рыбакам и к лесникам на взморье. Накупил гусей, лебедей и серых у́тиц. Привезли, поставили ей один на правое плечо, а другое на левое, а сам стретину стал кормить, и она летит в вышине. Шшан вы́давал целый, изо другого стал потчивать. Подавать да подавать — и стало у ей харчей всех. Вот стали у ей харчи все. А она обёртывается. Он у себя и у рук и у ног персты обрезал да ей и выдал. Прилетели. «Слезай, Иван-царевич!» — «Не могу сойти: свои персты отрезал». — «Не знала, что твое мясо. Всего бы тебя съела».
Всё взать выхаркнула, она взать отправилась. Он примазал живой водой да молодой: у его была склянка для дороги. Он посмотрел, братовей нет уж. Пришел он пешком в своё отецецькое царьство. А отцю, матери не кажется. По прежнему купецецкая была торговля, винная лавка. Он всё пьет. Слышал, что отець ешшо царство не прописал, а вешши получил.
Вот сейчас это дело прошло. Вот эта девка Синеглазка и прикатили в это царство. Она за три версты в чистом поле, в широком раздолье, на зеле́ных лугах, на шелковых травах раскинула шатер белополотняной. От этого шатра до царского дворца три версты сделала мост калиновый. Маковки точёные, перила золочёные. На этих маковках птицьки пели разными голосами. А это су́кном драгоценным обтянула улоцьку. Вот в восемь часов утра царю повестка: «Ваше царское величество! пожалуйте в севодняшний день виноватого; а виноватого не потаси́, ваше царство покачу, а у тебя живого глаза выну, домой отвезу».
Он читает повестку и плачет. «Ну поезжай-ка, Федор-царевич! ты, видно, виноватой, долго ездил!» Вот он пошол, Федор-царевич, пешком по этому месту. А у этой-то бегают два мальчика около шатра — прижитые. — «Маменька, маменька! Сюды наш тятенька севодня идет». — «А по которую сторону?» — «По правую руку мосту». — «Как ишшити́те, исхлешшите». Так робятка протряхнули, что вернулся и домой и не сказывает отцу.
На второй день повестка: «Подавайте и на севодняшний виноватого! Не дадите, сам подкачу, вас в полон возьму!» Вот он и говорит: «Ступай ты, видно, ты виноват, Василий-царевич!» Василий-царевич пошел. А опять робятка: «Маменька, маменька! К нам опять тятенька идет!» — «А какую сторону?» — «А по левую руку» (и он мостом итти не смеет) — «Ишшити́те и исхлешшите попушше прежнего!» Так протряхнули, что добром. И этот обратился к отцу. И сейчас, так и не жалится ни на кого.
Вот хорошо, на третий день опять повестка. — «Ну, ступайте ишшите пье́ницу — третьего сына». Сейчас он пошол. С собою взял компанью двенадцать человек выпивших людей из заведенья чайного. Этот мост ломают, су́кна рвут и за собой дорогу чистят. Мальчики: «Какой-то разбой идет с двенадцатью товаришши. Мост ломают, и сукно рвут и по себе ди́лят». А она говорит: «Это ваш тятенька с товаришши. Берите каменье драгоценно, угощенье и напитков, и идите тятьку встречать!» И сама вышла стречать. Вот стре́тила их. А этих товаришшей по стаканчику обнесли, а они по своим домам и отправились.
Вот она сама обратилась к государю: «Вот те двое его засадили, в земное царство его взяли. Он три года там и страдал». Вот было всего довольно в этом царстве. Он обвенчался. Все пили на этом пиру. И посадил его и на царство. И заступил царство теперь отеческое, а этим братьям нес мало чести. Отпустили ночевать: где ночь, где две, а третью ночевать нельзя. Сколько знал, столько и сказал. Весь конець, я не молодець.
Сказка белозерского крестьянина Ильи Семенова