Глянь-ка о вечернюю пору на небо темное, – что там ясных звездочек порассыпано. Хвастал нечистый, будто это он светлый месяц на звезды накрошил, да веры-то ему никакой давать нельзя…
Трепыхаются в небе Божьем ясные звездочки да на народ честной пристально поглядывают, – кто какие дела творит. И как согрешит человек, и пошлет Господь ангела Своего по душу его, – так и закатится, так и закатится звездочка в отчаяньи, и черкнет золотой дугой по всему куполу небесному, – и нет её, и не бывать ей промежду своих душенек-подруженек, в хороводе поднебесном…
Глянь, – вон Сажары горьмя-горят и глядят на землю, следят за охотником. Навели они сон на медведей, – и спят, косолапые, по своим трущобам зимним временем. Да и вешней порой и по лету, как Сажары с неба выглянут, – становится медведь тих да кроток и не смеет человека затронуть…
Как горит-искрится красавица поднебесная Чигирь-звезда1. И нет краше и счастливей той Чигирь-звезды, хоть всё небушко обшарь… Приглянись ты к ней и познаешь, что счастье ли, несчастье ли на роду тебе написано. И ежели кому ехать куда или идти куда, – пусть посмотрит, на которую сторону от него та звезда стоит: а стоит она против тебя, – и ты против неё дела не делай, – не езди никуда.
А там вон яркими огоньками горит-искрится Утиное Гнездо2. В самый крайний день новолуния праздник бывает там, потому что всё Утиное Гнездо бестелесными духами населено…
А вон далеко по всему небесному куполу, словно опояска чья, – Становище3. И живут на нём и по сю пору ещё старые служивые из басурман. По тому ли Становищу хаживали татары на святую Русь прямиком с Железных гор…
А погляди-ка малость в бок от Становища, – и увидишь ты три ясные звездочки, что и ясно горят, и всё-то трепыхаются, словно боятся чего. И те звездочки кличем мы – «Девичьи Зори». А почто обзываются этак те звездочки, – приклони ухо, и я тебе о том самом, всё как есть доподлинно поведаю…
Жили-были некогда на белом свете три родные сестры-сиротинки. Остались они после отца с матерью одни-одинешеньки. А известно, какова доля сирот между чужими людьми, – горя-то не пройдешь нипочем, кручинушки-то не исчерпаешь; ещё горьких бед на коне не объедешь…
А были те сестры и ростом, и дородством, и красотой писаной – сестра в сестру. Иную пору и не отличишь одну сестру от другой; что глядишь ты на одну сестру, – то словно и другую видишь!..
Жили три сестры в родной избушке, у околицы села; сами домом правили, всё хозяйство орудовали. По весне сами пар поднимают, сами боронят, яровые сеют. Покос придет, – на косьбу выходят; жнитво подойдет, – жнут на перегонки; а к осени озимое засевают, молотят да на базар хлеб возят. Зима придет, – сидят девицы с утра раннего до поздней ночи у окна и одну кудель прядут; а то за ткацким станком сидят да ткут… Ни они из дому никуда ни на шаг, ни к ним никто не заглядывает. Ни в праздник в церковь, либо в хоровод не выходят; ни весну закликать, ни венки завивать ни семик не ходят. Что за притча такая? Как бельмо на глазу, сестрицы сидят. Известно, всякому и обидно, и досадно, что живут девушки сами по себе, сами своими силами обходятся. Оттоле и злоба против них между сельчанами пошла.
Стали добрые молодцы свах к трем сестрам засылать. Приходили сваты да свахи к тесовым воротам, – подойдут, – ворота сами перед ними настежь растворяются. Во двор войдут, на крылечко станут, – дверь-напяту сама перед ними растворяется. А войдут в избу, помолятся на передний угол, – глядь, а в избе нет ни души, словно бы вымерли все…
Постоят, постоят люди добрые, подождут да ни с чем вон и пойдут. Выйдут на улицу, глянут в окна, – а у окна все три сестрицы сидят, кудель прядут и на улицу не поглядывают.
А с лица такие ли красовитые, – только бледны – краше в гроб кладут; только горем кручинным словно убиты…
И пошла по народу худая слава про тех сестер ходить. А почто, – и Господь не разберет. То-то, слышь, – как бельмо на глазу девушки у всех были, – и обида, и досада за сердце брала, что толку ты от них никакого не добьешься, и что живут они ото всех в особицу…
– Ладно, – говорят бабы, – изведем ужо лиходеек, чтоб неповадно было народ честной морочить да в соблазн вводить.
Вот и надумали красным петухом сестер донять, огнем из избы их выгнать на улицу, на народ. Ан, пойдут нагородь поджигать, – а изгороди и огонь не берет. Станут избу с четырех углов поджигать, – и избы красный петух не берет.
Надоумила тут баба-ворожейка живой огонь в Иванову ночь достать, – противу-де того огня никакой наговор выстоять не может. Раздобыли и живой Иванов огонь, в купальскую ночь, – ну, только и этот огонь избы не берет.
Хаживали бабы по округе к знахарям-морокам да ворожейкам, – а те и сами ума не приложат, что им с тремя сестрами делать, с какой стороны к заклятым приступиться…
Ну, вот только раз близко к полуночи заприметили бабы, – летит огненный змей о шести головах с Железных гор да прямо к избе, где сестры заклятые жили. На конек сел, в трубу сунулся, было, да назад. Поюлил, поюлил вокруг избы, да и вскинулся над селом и полетел назад, отколе пожаловал, не солоно хлебавши.
Только головами покачали на то бабы:
– Ну, – народец!.. И змий-то огненный их не берет!.. Где уж тут по нашему бабьему делу заклятых сестер перехитрить!..
А той порой, тем временем сестрицы-рукодельницы живут да живут и, рук не покладаючи, невидимо ни для кого, всякую работу справляют. У кого градом хлеб побьет, у кого нечистая сила всю рожь перепутает, у кого гречу выморозит, либо на скотину падеж пойдет. А у трех сестер всё добро словно Господь бережет: и градом хлеб не тронет, и рожь не спутана стоит, и гречу мороз не опалит, и скотина здоровехонька!..
Только что ни день, как заглянут бабы в окна, – с лица сестры-красавицы будто белей становятся, свет какой-то от лица идет; сквозь рубашку тело видать. И всё-то они словно прозрачные.
Ну, вот только и прослышали бабы, что померли сестры заклятые. Как жили вместе, в кучечке, так враз и померли.
И лестно было бабам на тех сестер хоть на мертвых поглядеть, да и жутко же, кому в избу наперед других идти. Кликнули мужиков.
– Так и так, – говорят, – идите передом, а мы за вами следом.
Ну, мужики помялись-помялись малость, да уж больно их бабы застыдили, – и пошли к заклятой избе. К изгороди подошли, – изгородь сама перед ними расступается, ещё частый плетень сам собой расплетается, часты колышки врозь расходятся.
Подошли к избе, только на крыльцо ступили, – и рассыпалась вся изба и двор прахом, и нет ничего…
– Ну, – говорят мужики, – видно, прокляты были они сроду!.. Чур, наше место свято!..
А три сестрицы заклятые за руки взялись, глянули на небушко, и стали они от земли подниматься всё выше и выше, а как сумерки на земле стали, – и засветились они ярким, трепетным светом, и нет того света ярче да белее; и остановились они возле самого Становища, над селом, и дрожат и светятся, – и положен им такой предел, чтоб гореть и светиться ночным временем до веку…