Три рассказа для детей.
Сочинение Евгении Тур.
С.-Петербург. Типография М. М. Стасюлевича,
1884
Моим внукам Ромейко-Гурко, Салиас и Жуковым.
Жемчужное ожерелье
Сказка.
Сочинение Евгении Тур
Предисловие.
У меня был приятель. Он был женат и жил с женою и маленьким сыном на даче. Нельзя себе вообразить ничего милее этого семейства и этой дачи.
Приятель мой был медик, но, имея состояние, лечил только бедных.
Жена его была добрая и милая женщина и во всем помогала ему, делила его труды и заботы. Оба они любили без памяти своего маленького сына, хорошенького, белокурого, голубоглазого мальчика лет четырех.
Когда вечером отец возвращался домой, жена, ведя за руку своего хорошенького сына, встречала его у ворот сада, и они втроем возвращались домой. Напившись чаю, садились они под высокую, густую, развесистую липу. Отец брал на колени своего сына и часто рассказывал ему сказки и различные истории.
Мальчик страстно любил их слушать, любила их слушать и я; многие из них так мне понравились, что я просила позволение пересказать их вам, милые мои дети. На этот раз передаю вам только одну из них; если она вам понравится, я расскажу вам впоследствии еще больше.
Я надеюсь, вы поймете смысл, заключенный и в тех из них, которые покажутся вам чудесными. Во всякой сказке, хотя и волшебной, сокрыта мысль; поймите ее.
Я желаю, чтобы мои рассказы позабавили вас, заняли вас, но вместе с тем и научили бы хорошему, заставили бы вас понять, что без любви к людям, без жалости в сердце, без участие к ближним нет на свете ни душевного мира, ни спокойствие совести, ни благополучия.
Версаль.
15 мая 1867 г.
Давно, очень давно тому, жил в Гренаде старый умный еврей, которого в городе все знали и все боялись. Боялись его не потому, чтобы он делал кому-либо зло или неприятности, а потому что он ни с кем дружбы не водил, хлеба-соли не делил и жил отшельником, не принимая никакого участие в беде соседа и знакомых. Домик его стоял в отдаленной улице, окнами с одной стороны в сад, а с другой стороны во двор.
Часто, далеко за полночь из окон виднелся огонек и два окна комнаты еврея были постоянно освещены. Иногда это освещение принимало какой-то страшный вид. Вместо обыкновенного беловатого света свечей вспыхивал в окнах красный отблеск пламени или голубоватый отлив, какого-то странного огня; иногда видно было, что внутри пылает полымя, то разгорается, то потухает; подумаешь пожар — а между тем пожара нет. На другой день всякий может видеть, что стоить себе домик в саду, как стоял накануне тих и пустынен.
Да и кому в нем двигаться, входить, выходить? живет в нем старый еврей, с красавицей дочкой и ее старой престарой нянькой. Красавица дочка никогда за ворота не выходит, ни с кем не знакома и гуляет в своем тенистом саду. Иногда видал ее садовник, приходивший работать в саду и поливать редкие цветы, до которых страстная охотница дочка еврея. По словам садовника, трудно было встретить такую красавицу.
Чернобровая, высокая, стройная, с пунцовыми губками, на нее нельзя было не заглядеться. Две черных густых косы спускались с плеч ее вдоль стройного стана. Она была весела и добра. Отец любил ее без памяти. У него только и было на свете что дочка; никого другого любить он не мог и даже не желал. Жена еврея давно умерла и он всю душу свою, после ее смерти, отдал дочери. Старый еврей целое утро сидел в своей комнате, куда никто ни под каким предлогом входить не смел, ни даже сама его дочь.
Пообедав с нею, он около часа слушал ее детскую болтовню, никогда не журил дочери и ни в чем ее не стеснял. Лия (ее звали Лией, а его звали Соломоном) рассказывала своему отцу без смущение и без робости свои радости, печали, заботы и всякие мысли, входившие в ее горячую головку. Серьезный, угрюмый, важный и для всех неприступный Соломон улыбался рассказам Лии и гладил ее по головке даже и тогда, когда она ему рассказывала свои шалости. После обеда Соломон запирался опять в свою комнату, и выходил в сад навстречу Лии только за час до захода солнца.
Лишь только солнце скрывалось за горы и золотило их своими последними лучами, Соломон благословлял дочь, уходил в свою комнату, запирался на ключ и оставался там до белого утра. Что он там делал? спросите вы у меня, мои милые . Это спрашиваете не вы одни. Все в Гренаде большие и малые, умные и глупые, ученые и неученые задавали себе и друг другу вопрос этот. Часто запоздавший пешеход, проходя мимо домика Соломона, вдруг пугался, видя через решетку, огораживавшую двор Соломона, столбы света, то красного, то синего, зловеще освещавшие и двор, и улицу и внезапно меркнувшие.
Прохожий крестился поспешно и скорехонько убирался домой, бормоча про себя: “С нами крестная сила!” Вы не удивитесь после этого, если я скажу вам, что в Гренаде начали поговаривать сперва тихонько, а потом гласно, а потом и взапуски, что Соломон колдун и что пора бы властям взяться за него и разузнать чем это он занимается по ночам, запершись в своей комнате. Но пока в городе все говорили и осуждали Соломона, он жил себе по прежнему, ничего не зная о городских слухах.
Да оно и лучше. Не надо делать ничего дурного, ничего противного божеским законам и правилам чести, ну, а пустых людских пересудов не переслушаешь. Знаете басню: мужик и осел; а если не знаете, так прочтите: из нее вы поймете, если у вас есть хотя немного смекалки, в чем дело.
Но возвратимся к Соломону. Соломон не знал за собою худых дел, жил спокойно, но не заботился ни о ком кроме дочери, и не смотря на свое богатство, никому не делал добра, никому не помогал. Он позабыл, что мало не делать дурного, а надо стараться делать хорошее, то есть, доброе. Но не о том думал Соломон. Он думал только о своей дочери, о своей любви к ней и о том, что он ей оставит большое богатство. После дочери милее всего была ему та комната, в которой запирался долгие часы дня и ночи.
Не хотите ли узнать, что было в этой комнате Соломона? Ведь я взялась вам рассказывать, так мне нельзя отделаться словами, что я де не знаю. Перед рассказчиком замки дверей отворяются, стены распадаются, он входит всюду и видит все, чтобы потом передать историю своим маленьким внучатам. и их друзьям.
Комната Соломона была большая, четырехугольная, с двумя большими окнами; посередине комнаты стоял огромный стол, а на столе жаровни, банки, вазы, горшки стеклянные, глиняные, оловянные, медные, всех возможных форм и всякой величины.
Около них в беспорядке лежали ножницы прямые и кривые , ланцеты, щипцы, клещи, ножи, ложки огромные и крошечные , короткие и длинные. По стенам стояли шкафы со склянками, бутылками и бутылями, с огромными пуками сухих трав и связками сухого дерева. В других шкафах стояли книги, да такие большие, такие тяжелые , переплетенные в сафьян или в толстую кожу, так что их поднять- то можно было лишь с трудом.
Иные из них были покрыты слоем пыли, будто лет 20 их никто и в руки не брал, другие лежали на столах и стульях полуоткрытые , как будто их сейчас кто-либо читал и не успел закрыть. Даже на полу в углах лежали грудами одна на другой множество книг, и торчали из-за бутыли, банки и жаровни.
У большого стола стояло большое кресло. Около небольших столиков в углу стояли маленькие стульчики, которые легко было переносить с одного места на другое. Комната Соломона не отличалась ни порядком, ни чистотою — ему было не до чистоты. Он с утра до обеда, и с обеда до ужина и с ужина до раннего утра сидел над книгами, корпел над жаровнями и кружками.
Соломон, вы верно сами догадались, был ученый химик; вы знаете, что колдунов нет, и что все это россказни старых неученых людей. Они, чего не знают или понять не могут, сейчас и вопят: колдун да колдун. Нет колдунов и никогда их не бывало спокон века, а есть знахари, и в старые годы бывало их еще больше чем теперь. А знахари, это люди, которым известны свойства трав и всякие целебные и вредные зелья. Теперь знахарей меньше, а докторов больше. Доктора и есть настоящие знахари, ибо посредством науки дошли до того, что знают как, что и от чего давать больному.
Соломон был знахарь и кроме того химик. Он знал как варились, прокаливались и сушились в разных склянках и баночках разнообразнейшие химические составы, то у него получалось из черных землистых масс — серебро чистое, белое, блестящее; то, по-видимому, из тех же масс, только серых цветом, получались различного цвета прозрачные камни; то в этих котлах, стоящих спокойно, не на огне, выделялись красивые разнообразные хрустали. Он знал секрет готовить гремучее золото, которого маленький шарик был достаточен, чтобы взорвать громадную башню. Да и мало ли что он знал еще; всего не перескажешь.
Довольно того, что в те старые , темные времена, он знал то, чего тогда почти никто не знал; поэтому-то его и считали колдуном. Беда не в этом, а в том, что зная так много, Соломон не заботился ни о ком и не помогал никому. Увидит ли он больного, ему и в голову не войдет полечить его; увидит ли бедного, он и не подумает дать ему денег; свое знание и свои деньги он держал про себя, не делясь ими ни с кем.
Однажды перед вечером сидел Соломон в своей лаборатории и, протянув проволоки, прилаживал к ним какие-то банки, потом приставил к ним большую машину, натер каким- то составом пластинку около большого стеклянного колеса и долго читал и долго думал. Уж смеркалось. Наконец он встал, выпрямился, взялся за большое стеклянное колесо машины, и повернул его, и потом еще и еще… и вдруг…
Соломон сам испугался и отскочил в сторону… по проволоке полетела синяя искра и другая, и третья. Он перестал вертеть колесо, оно остановилось. Перестали летать искры. Соломон притронулся к проволоке и вздрогнул. Он почувствовал во всем теле сотрясение. Долго он стоял задумавшись. Потом подошел, повернул опять стеклянное колесо и опять запрыгали искры. Опять дотронулся он до проволоки и опять вздрогнул еще сильнее.
Он отступил назад и закричал вне себя: “Вот оно! вот, что я искал так долго! Эта сила — сила великая и она произведет великий переворот во всем мире. О ней говорят древние книги. Ее знали египетские жрецы и римские первосвященники. Да, я великий маг и чародей! Я проник в таинства великой матери нашей природы. Для меня нет у нее тайн. Я все знаю, а чего еще не знаю, то узнаю очень скоро. Бог создал видимый и невидимый мир и я открою его законы. Я проникну все и своим всемогущим умом покорю себе все силы сильные , все силы, до сих пор неведомые “.
Наконец — ослепленный до безумия гордостью своего знание, Соломон вскричал: “Я равен самому Богу. Он создал, а я понял, я открыл. Да, я равен Богу!”
Едва произнес Соломон эти преступные слова, как раздался громкий стук в его двери; стучали порывисто, с исступлением. Соломон находился в таком состоянии. что сначала не заметил стука, а потом опомнился, вслушался и в припадке гнева позабыл свою старость и словно юноша побежал к двери.
— Кто смеет беспокоить меня, смущать меня? — закричал он гневно.
— Это я, Сара, — раздался голос няньки Лии.
— Поди прочь, поди старая дура! завтра же тебя не будет в моем доме, — кричал Соломон, дрожа от гнева. — Как ты осмелилась меня потревожить?
— Соломон! Соломон! — кричала нянька за дверью, и голос ее дрожащий и пронзительный свидетельствовал о ее страхе и волнении. — Моя Лия, мое дитя, твоя Лия, твое дитя умирает, умерла! Слышишь ли, умерла, говорю я тебе!.. умерла!”
Бедный отец остолбенел, будто не понимая тех ужасных слов, которые рыдая произносила старая Сара. Он отпер дверь. У порога стояла в исступлении Сара; она рвала свои седые волосы, била себя в грудь. При виде ее отчаяние старый еврей пришел в себя и стремительно бросился из своей лаборатории, сильною рукою оттолкнул он Сару, пробежал несколько комнат, с порывистою силою юноши, распахнул двери и вбежал в комнату дочери.
То была угловая комната, светлая с окнами в сад: луч раннего солнца пробивался через закрытые ставни и падал на высокую, большую из темного дерева постель с голубыми занавесками и витыми колоннами. На этой большой постели лежала молодая шестнадцатилетняя Лия, без движение и по-видимому без жизни. ее белые как снег руки были протянуты, а черные как смоль косы вились рядом с ними, ярко отличаясь своим черным цветом от белизны матовой шеи и рук.
На Лии было белое платье и от того она еще больше походила на покойницу. Несчастный отец бросился на дочь, схватил ее холодные руки, приложил свое ухо к ее груди и вдруг отскочил как ужаленный. Багровая краска покрыла его бледные щеки.
“Она не умерла: она дышит, сердце ее бьется”, — закричал он с волнением неожиданной радости. “Я ее вылечу!.. Мне все возможно!”
Сара, успевшая тоже прибежать, подскочила к Лии и также приложила свое ухо к груди своей питомицы.
“Да, да, она дышит!” — воскликнула она, обращаясь к Соломону, но его уже не было в комнате. Через несколько минут он торопливо возвратился с банками и склянками солей, духов и разных снадобий. Соломон был искусный врач: он принялся оттирать свою дочь.
Он тер ей виски спиртами, давал ей их нюхать; он разул ее и тер ей ноги так сильно пахучими лекарствами, что он сам, и помогавшая ему Сара задыхались и кашляли. Но Лия лежала неподвижно, даже дыхание ее не изменилось.
Она дышала ровно, тихо, чуть-чуть слышно, но непрерывно. Было очевидно, что Лия не умерла, но вместе с тем, не смотря на все усилия отца и няни, не могла придти в себя, не могла ожить. Несколько часов сряду хлопотали около нее и отец, и няня, но она оставалась в том же положении. Наконец старый Соломон выбился из сил, он с тою же живостью, не смотря на свою усталость, опять пошел в свою лабораторию и принес оттуда другие склянки.
Он принялся опять оттирать Лию, но ничто не помогало. Тогда он налил каких-то капель в воду и силился разжать крепко стиснутые зубы Лии, влить ей целительный бальзам в рот, но несмотря на все усилия, он не мог разжать как в судороге стиснутых губ ее. Крепко задумался старый еврей и горестна была его дума. Сложа руки стоял он над бесчувственной дочерью и впился в нее умным упорным взглядом. Через несколько времени он очнулся и опять быстро пошел в свою лабораторию.
Дрожавшими руками, торопливо стал он перебирать свои книги, вытащил какие-то огромные фолианты и трепетною рукою перелистывал пожелтевшие от времени и покрытые пылью листы их, и потом отыскав, что ему было нужно, углубился в чтение. Долго читал он, читал и соображал, потом вскочил и зажег свой очаг. Он влил в большую кастрюлю каких-то снадобий, приправил их травами, всыпал туда порошки, по временам заглядывая в книгу, и принялся кипятить таким образом составленное лекарство.
Долго он читал и мешал длинной ложкой варившееся в кастрюле зелья, заботливо нагибался над ним, нюхал его, пробовал, наконец к полудню, он потушил очаг, снял кастрюлю с очага и поставил ее в холодный погреб. Затем он пошел проведать дочь. Она лежала в том же положении.
Поглядев на нее молча, с сердечным сокрушением. Соломон пошел за остывшим лекарством и воротился с ним. Он позвал Сару и вместе с ней принялся заботливо, с новою силою, с новою надеждою оттирать дочь. Но ничто не помогало. И опять пошел Соломон в свою лабораторию, и опять рылся в книгах, и, опять начитавшись, варил и составлял новые спирты и мази и опять приходил к дочери с новой надеждой… Но все было напрасно. Дочь лежала как мертвая.
Так прошли три дня и три ужасные томительные ночи… Бедный отец не ел, не спал, все читал, готовил лекарства, все оттирал дочь, и все тщетно. Тогда он взял свою трость, шляпу и отправился в город. Скоро он возвратился с двумя евреями двумя учеными химиками, слывшими в городе за колдунов. Они как и Соломон посвятили всю жизнь свою на учение и знали поименно всякого сорта травы и их свойства. Соломон ввел их в комнату дочери. Они долго смотрели на нее, слушали ровное дыхание ее, брали ее руки, старались согреть их и потом сели у ее постели.
— Ну что? спросил дрожащим голосом несчастный отец.
— Я никогда не видал еще такой болезни, — сказал один из ученых. — Ты употребил все мне известные средства. Я не знаю, что еще тебе посоветовать.
— В одной очень старинной книге говорится о девушке оставшейся в бесчувствии несколько дней, — сказал другой ученый; — все средства оставались бесполезны, но она очнулась сама по себе на восьмой день обморока. Посмотрим, не случится ли тоже и с твоей Лией.
— Вы не знаете никаких других средств, кроме тех, которые я употребил? — спросил Соломон.
— Как же мы можем знать их, когда ты их не знаешь, — сказали оба ученые в один голос. — Ты ученее нас. До сих пор мы приходили к тебе за советами, а не ты к нам, — прибавил один из евреев.
— Да, — важно подтвердил другой, — мы считали и считаем тебя нашим учителем. Но что делать, видно в природе есть тайны, которые еще не разгаданы; они известны только Тому, Кто все создал и нас самих одарил тем разумом, которым мы доходим до всего и все изучить пытаемся.
Старый Соломон выслушал по-видимому спокойно слова своего приятеля-химика, распростился с обоими, проводил их до ворот дома и опять
заперся с своими книгами в своей лаборатории. Через несколько часов он вышел оттуда уже не с микстурою, не с спиртами, а с какою-то книгою. Долго стоя над дочерью он бормотал какие-то таинственные слова, и произнося их, всматривался в бледное лицо ее, но она лежала неподвижно: ровное тихое дыхание едва подымало грудь ее. Вздрогнул старый Соломон, вздрогнул и бросился в порыве отчаяние на свою милую дочь, обнял ее и вдруг зарыдал как ребенок.
— Лия! Дитя мое! — говорил он, крепко прижимая ее к своей груди; — очнись, взгляни на меня. Ужели ты не слышишь, что я зову тебя! Ужели ты не видишь слез моих и не понимаешь моего отчаяния! Лия, милая моя, сокровище мое!
Но Лия лежала безмолвная и недвижимая. Слезы бедного отца текли потоками на ее бледные щеки. Его поцелуи, слова, полные ласки, и горячие слезы были напрасны. Давно ли при звуке голоса своего отца она бросалась к нему на шею, целовала его, называла его милым отцом и говорила, что любит его больше всего на свете, больше своей жизни.
Старый Соломон, измученный отчаянием и сознанием собственного бессилия, постоянными усилиями привести дочь в чувство, и бессонными ночами, медленно, разбитый и безнадежный поднялся с постели дочери, еще раз поцеловал бесчувственную руку ее и побрел шатаясь в свою комнату.
Оставшись один, бедный старик измерил всю глубину постигшего его несчастья. Он убедился, что ни его знание, ни его искусство не могли помочь его милой дочери. Он все испробовал и все тщетно. В уме своем пересчитал он книги им прочтенные , травы им собранные , спирты им составленные и понял, что человеческая помощь бессильна и не может возвратить ему дочь… никто не может, кроме Того, Которому все доступно, Который всемогущ.
Соломон залился горькими слезами и упал на колени.
— Господи, — молил он и языком, и сердцем, и умом, и всем существом своим, — Господи! возврати мне дочь мою, отдай мне ее! Господи! я согрешил перед Тобою, я возгордился и любил только одного себя, но ты, благий, не вспомни моего греха, прости меня и возврати, отдай мне дочь мою, мою радость, душу души моей!
И долго, долго Соломон, не считая времени, стоял на коленях; седая голова его склонилась в прах и он лежал томимый горестью и все молил Бога. Слезы облегчили его стесненное сердце. Он встал, едва дошел до постели и упал на нее измученный, истомленный. Сон закрыл глаза его и на несколько времени он впал в забвение.
Он спал крепко и долго; перед утром привиделся ему сон. Ему казалось, что перед ним стоит что-то чудное, светлое, не то юноша, не то гений, с двумя большими прозрачными как хрусталь и белыми как снег крыльями. Лица его рассмотреть еврей не мог, но чуял, что он прекрасен. Нечто белое, благоуханное, не то облако, не то туман обвивало его стройный образ.
Он не стоял, и не шел, и не летел, а как-то странно, не касаясь земли, приостановился над изголовьем Соломона. Старик все еще силился рассмотреть черты гения, как над его головой раздался голос, столь нежный и гармонический, что никакой мелодический аккорд не мог сравниться с ним и никакая музыка не могла дойти до сердца человеческого с такою пронзающею душу силою. Слова гения лились, как жемчужная струя воды и звучали, как мелодия.
— Твоя молитва услышана. Оценены сокрушение и смирение твоего сердца. Дочь твоя будет возвращена тебе, когда ты наденешь на ее шею жемчужное ожерелье, тобою сделанное. Вот коробка, которую ты должен наполнить жемчужинами. Сыщи их, сделай их, наполни ими эту коробку и дочь твоя будет спасена!
Гений умолк. Он взмахнул белыми как снег, прозрачными как хрусталь, крыльями. Белый туман его окружавший, взволновался, заколебался, и с его клубами исчезло прекрасное видение. Соломон вздрогнул и проснулся. В его спальне, так по крайней мере показалось ему, виднелся еще луч яркого белого света и исчезал постепенно. Вокруг него пахло благовониями и чем-то веяло неизъяснимым — будто какая-то неведомая музыка реяла в потрясенном воздухе. Соломон схватился за голову: “да, это сон”, сказал он сам себе, “но какой странный сон!..”
Напрасно хотел Соломон успокоиться, он не мог придти в себя. Он жадно дышал утренним воздухом и ему казалось, что в атмосфере, его окружавшей, стояло благовоние, а в ушах все еще звучала музыка и слова крылатого гения. Светало, взоры Соломона остановились на стоявшем у кровати столике и на нем он увидел небольшую коробочку, похожую на табакерку.
Она была сделана из чего-то белого, но очень странного, похожего на перламутр и опал. В белых пластинках невиданного Соломоном вещества играл луч солнца и переливался всеми красками, точно будто радуга была заключена в белых пластинках неведомого металла. Соломон долго смотрел на коробку, наконец протянул руку и взял ее. Он рассматривал ее, и радуга переливаясь играла со всех сторон коробки. Соломон открыл ее. Она была пуста, он взял ее в руки и опять с любопытством принялся ее рассматривать.
“Странная вещь! странная! Откуда взялась эта коробка? Кто ее положил сюда? У меня никогда не бывало такой. Разве у Лии? но нет, все вещи Лии мне известны. Сара! Сара! — Истощив свои догадки Соломон громко позвал к себе старую няню; она явилась поспешно, но сердитая и недовольная.
— Что это, ни свет ни заря вздумал ты кричать изо всей силы? Того и гляди испугаешь бедное дитя.
— Лия проснулась, пришла в себя? — спросил Соломон, вздрагивая и готовый выскочить из постели.
— Вишь, что вздумал! Разве бы я не разбудила тебя. Нет, моя милая все спит, почивает. Я не шелохнувшись просидела над нею всю ночь. Лежит как мертвая, только дышит. Соломон вздохнул.
— Кто поставил около меня эту коробку? — спросил он, показывая няне чудную вещь.
— Не я, — да я от роду ничего такого и не видывала. Вишь какая чудная коробочка!
— Не было ли ее у Лии?
— Чего? — спросила, недоумевая, старуха.
— Чего? Известно чего — такой коробки. Я спрашиваю, не видала ли ты у Лии такой же?
— Эх! Рехнулся, ты господин, право рехнулся. Ну откуда у Лии быть такому чуду? Все что есть у Лии, ты сам подарил ей. Да и где найти такой прекрасный ящик. Я думаю во всей Испании нельзя сыскать ничего подобного; горит как яхонт, переливается как радуга, блестит как звезда, — говорила няня, заглядываясь на чудную коробочку. — Береги — это, отец мой, вещь бесценная. Береги, быть может это дано тебе на счастье?
— Никто не входил сюда? — спросил Соломон не слушая няни.
— Кто может войти сюда, ворота всегда на запоре, стена около сада высокая, огромные псы стерегут дом наш, запоры на дверях, что в крепости. Кто может войти к нам?
— Все равно, ты ничего не слыхала и не видала Сара?
— Чего слышать — слышала я как били часы на башне и видела я темь кромешную на улице.
— В доме ты никого не видала?
— Э, господин, оставь шутки-то — шутить, не время и непригоже. дитя наше бедное все бесчувственно. Я из сил выбилась, пошел бы ты посидел около нее, а я пойду отдохну, сосну немного с горя да с печали.
— Хорошо, иди, — сказал задумчиво Соломон. Он встал, оделся и пошел к дочери. Долго он сидел над нею, держа в одной руке холодную руку Лии, а в другой блестевшую цветами радуги коробочку и думал он крепкую думу. Вот что думал Соломон:
“Наполнить коробочку жемчужинами, из них сделать ожерелье, надеть его на нее и она очнется. Хорошо. До сих пор я составлял снадобья, лекарства, изучал силы природы и силился проникнуть в ее тайны. Что ж? это не выходит из круга моих занятий. Буду учиться составлять жемчужины. Если они родятся в море, при известных условиях, то почему человеку не сделать их при тех же условиях. Я не испугаюсь годов занятий, лишь бы спасти мою Лию. Не буду ни есть, ни спать вдоволь, все буду учиться, все буду пробовать, чтобы сделать жемчужины. Очевидно, то был не сон, а видение. Эта коробочка, неизвестно откуда явившаяся на моем столике, удостоверяет меня, что меня посетил добрый гений и указал мне пути для спасения дочери”.
Соломон взглянул еще раз на чудную коробочку, переливавшуюся всеми цветами радуги и спрятал ее за свой широкий пояс. С тех пор он никогда не расставался с коробкой и принялся с ревностью юноши за учение.
Он перечитал все путешествие на Восток, все книги химические, где говорилось между прочим и о составе морской воды; пересмотрев сочинение алхимиков и наконец, купив несколько жемчужин, разложив их по составным их частям, он старательно и с мельчайшею подробностью записал, какие именно входили в них специи, заметил их количество, качество, вес и потом, накупив разных химических препаратов, ревностно принялся за работу.
С раннего утра до позднего вечера он составлял, мешал, варил, перегонял сквозь различные воды и через огонь свои составы и не получил никакого результата. Сколько он ни старался, он не мог сделать жемчужины. Много денег истребил он на то, чтобы покупать настоящие жемчужины и разлагать их, полагая, что ошибся, записывая состав их — но все было напрасно. Разложить жемчужину он мог очень легко, а сделать новую из тех же составов никак не удавалось ему.
После напрасных опытов, продолжавшихся несколько месяцев и усидчивой работы, которая изнурила его силы, после огромных трать, которые истощили его кошелек, он признался себе с новым порывом отчаяние, что все было напрасно, что его бессилия в этом отношении было одинаково с бессилием самого простого и безграмотного работника Гренады. Тогда он решился предпринять далекое путешествие, ехать в страну, где у берегов моря природа производит жемчуг, и на месте попытаться уловить эту тайну ее.
Соломон обладал характером решительным; однажды усмотрев цель, он не колебался и стремился достигнуть ее, употребляя все средства. Горько было ему покидать хотя бесчувственную, но все еще живую дочь, но при мысли, что от успеха его предприятие зависит ее выздоровление он не колебался. Нежно расцеловал бледную, немую Лию, поручил ее старой Саре, и сев на мула, с котомкой за плечами и с другой за седлом, выехал из Гренады печально и тихо.
Мы не будем рассказывать его странствований.
Много вытерпел он. Бури ждали его на море, дожди, ветры и всякая непогода по дорогам; он терпеливо перенес неудобные ночлеги, порою голод и жажду; непроходимые леса, высокие горы, глубокие реки не остановили его. Он преодолевал и препятствие, и усталость.
После сидячей жизни тяжел был ему утомительный путь, но мысль, что он спасет дочь свою, придавала ему новые силы. В то далекое от нас время не было хорошо устроенных дорог, удобных экипажей, роскошных ночлегов в пышных гостиницах. Путешественники подвергались всяким лишениям; но Соломон вынес все бодро и твердо, помышляя о милой дочери. Для нее ему не трудно было выносить усталость, лишение, труды и опасности.
После долгих месяцев странствование он достиг наконец острова, около которого прибрежные жители находят в изобилии, ныряя в глубь моря, раковины с жемчужинами. Он поселился между бедными рыбаками и скупал раковины с жемчугом; он осмотрел тщательно камни, около которых они находились, прибрежные скалы поросшие мхом и травы, покрывавшие дно морское.
Ничто не ушло от его пытливости. Он собирал камни, травы и мох, черпал морскую воду, прибавлял к ней различные снадобья, клал в эту смесь раковину, и опять варил, перегонял сквозь огонь свои составы — но жемчужины не сделал. Тогда он подумал, что не огонь, но солнце производит их и ставил свои составы под палящие лучи полуденного солнца.
Напрасно однако, тратил он время, напрасно сидел сам под палящим солнцем, наблюдая свои составы. Он измучился, схватил сильную лихорадку, а жемчужин все-таки не сделал. Тогда овладела им глубокая безнадежность. Поняв, что все усилия тщетны, он решился отправиться домой.
По крайней мере, думал он, я буду жить около дочери, и если мне суждено несчастье не достигнуть цели, я буду работать для нее, около нее, буду видеть ее всякий день и хотя она бесчувственна, не слышит и не видит меня, я буду глядеть на нее, а вид милого лица ее даст мне силу работать еще и еще, опять и опять.
Забрав трав морских, воды морской, камней, мху и раковин с жемчужинами, Соломон отправился домой, но не хотел возвращаться морем, ибо страдал много и от бурь и от морской болезни. Он решился совершить путь землею. Чтобы достигнуть до Туниса, ему предстоял уже малый переезд морем. Он, не без робости запасшись водою, пищею, проводником, сел на верблюда и вступил в песчаную степь Сахары.
Знаете ли вы, что такое песчаная степь? Это одно из самых ужасных мест на земном шаре. Полярные льды едва ли так страшны, как песчаная степь. Ни воды, ни камня, ни дерева, ни кусточка, ни травки, не найдете вы в ней. Взор, стремясь к горизонту, не может остановиться ни на чем — песок, песок, и песок! Небо раскаленное как уголь, желтое как золото, и на нем раскаленное солнце! оно жжет, сверху почти прямыми лучами, бедного путника. Оно плывет по золотому огненному небу, а своим сиянием ослепляет, своим жаром томящим и томительным прожигает до мозга костей.
Ни облачка, ни свежего дыхание ветерка. Под вечер лучи солнца гаснут; оно как красный шар исчезает в золотом тумане, на краю горизонта. Но прохлада не настает. Раскаленный как уголь песок превращает ночную прохладу в томительную истому. Если подымается ветерок, то и он жжет, как полымя. Бесконечно малые, но раскаленные песчинки проникают вместе с дыханием в пересохшую гортань, в ослепленные ярким светом глаза, в нос, в рот, они облепляют своими горячими атомами все тело.
Жажда неутолимая овладевает путником; глаза его зудят, он ни чего не видит и утомленное зрение отказывается служить ему. Нигде ни единого пятнышка тени. Все горит, светит, палит вокруг, и измученный путешественник часто погибает в этих огненных полях. Соломон сначала ехал бодро, но ему и тут не посчастливилось. Поднялся горящий ветер тех полуденных стран, он встревожил песчаную равнину и поднял бесчисленные волны песку. Степь заколыхалась как море и двинулась.
Песчаные высокие глубокие валы заходили по ней. Тучи малых песчинок поднялись на воздух, заволокли небо, одели ярким огненным туманом яркое солнце, оно уже не блестело, а казалось стояло как раскаленное ядро и сквозь эту жгучую, золотую пыль немилосердно палило и до костей прожигало Соломона. Верблюды шагали по взволнованному песку и вязли в его горячих волнах их длинные ноги. Все больше волновался песок, все горячее становился воздух, все более стеснялось дыхание и притуплялось зрение.
В двух шагах ничего нельзя было видеть, кроме золотой огненной пыли. Это была метель, только не снежная, а песчаная, распаленная.
Соломон ослепленный и изнемогающий подкреплял силы свои, глотая воду, но и вода не освежала его. Лишь только он выпивал несколько глотков воды, как горячий песок опять палил его гортань. В этой беде, не видя ничего перед собою, он бросил поводья верблюда, предоставляя себя инстинкту животного. Подошла ночь, — но и она не принесла прохлады. Раскаленный песок все бушевал, все ходил волнами, все подымался вверх огненным туманом и залеплял глаза, ноздри и пересохшие губы Соломона.
К утру ветер стих, но когда можно было рассмотреть окрестность и лежащую спереди, сзади и с боков неизмеримую пустыню, Соломон с ужасом увидел, что он в ней один одинешенек. Его проводник исчез. Погиб ли он, заплутался ли он, то ведал один Бог. Около него и перед ним остановившиеся будто окаменелые волны песку лежали неизмеримыми и бесчисленными рядами, ничего другого не было видно.
Напрасно Соломон напрягал свое усталое зрение — песок и песок горящий, жгучий песок! Соломон погонял усталого, измученного верблюда, который подвигался медленно… но вот вдали ему показалось что-то особенное, будто пятнышко, будто едва заметный пригорок, будто камень или глыба земли. Это темное пятнышко чернелось на золотом фоне пустыни.
Соломон встрепенулся и направился к этому пункту. Через несколько времени, подъехав ближе, он мог рассмотреть, что на песке лежал верблюд. Полагая, что это верблюд его проводника он поспешил подъехать.
Неожиданное страшное зрелище представилось глазам его. На песке, протянув жалостно морду и длинные ноги, лежал мертвый верблюд, а между ног его, прижавшись к его туловищу, сидела истомленная, полумертвая женщина. Она была бледна, как мертвец; черные пересохшие губы ее раскрылись и выказывали два ряда сжатых белых зубов, стиснутых в предсмертной муке.
В руках ее, у груди, спал годовой ребенок. Соломон движимый жалостью сошел с верблюда и подошел к женщине, увидев его она задрожала и хотела приподняться, но в бессилии упала опять на мертвого верблюда. Она пыталась сказать что-то, и, собрав последние силы, выговорила едва слышно:
— Спаси моего ребенка! Я умираю. Дай мне умереть здесь, но спаси его.
Соломон молчал. Как ему было взять грудного ребенка, куда девать его, чем кормить? У него оставалось мало пищи и еще менее воды. Он рассчитывал, что и самому ему трудно будет спастись, и в таком положении возможно ли было ему спасать другого, чужого ребенка.
— Но я не могу спасти его, — сказал ей Соломон, — мы только погибнем вместе. Воды у меня мало и нам недостанет ее. Мне самому ее недостаточно. Я запутался, не знаю куда ехать; проводник мой погиб или бросил меня. Как мне взять ребенка? я от роду не нянчил грудных детей, и не знаю, как с ними обращаться. Да и чем буду я кормить и поить его?
— Спаси, спаси его, — твердила несчастная мать, — и я благословлю тебя, род твой, детей твоих. Ты сделаешь доброе дело, Бог благословит тебя.
— Но я не могу, — сказал Соломон. — Пойми, что у меня не достанет воды для двоих, я не спасу твоего ребенка и погибну сам.
И Соломон, не желая слушать молений умирающей, боясь самого себя, боясь уступить ее просьбам, поспешно сел на верблюда, ударил его и поехал вперед. За ним послышался слабый, но раздирающий душу стон. Этого стона он не мог вынести. Быстро поворотил он верблюда назад и, не рассуждая, а только чувствуя неизъяснимую, сердце пронзающую жалость, соскочил с верблюда и бросился к умирающей.
— Дай мне ребенка, — сказал он ей поспешно. –Я спасу его, или погибну вместе с ним!
Она протянула ему бедное дитя свое, взглянула на него в последний раз с неизъяснимою любовью, потом остановила на Соломоне умирающие взоры. Две крупные слезы показались в них и медленно покатились по ее щекам. Истощенная, она упала навзничь, глаза ее закатились, и она испустила последнее дыхание. Тяжело вздохнул Соломон, посадил ребенка на свои колени и поехал вперед, направляя путь свой на запад.
Ребенок спал не долго. Он проснулся и принялся плакать. Соломон вынул из-за пояса фляжку, и не рассуждая, что воды мало, не достанет и на него одного, напоил ею вдоволь ребенка. Жадно пило дитя, жадно глядел на него Соломон и сам пил живую воду доброго чувства. В первый раз в жизни жалость вошла в его сердце и привела за собою любовь, любовь не к себе, не к дочери, а любовь к чужому ребенку, любовь к Божьему созданию, любовь к ближнему. Да, он любил уже ребенка, которого спасал от лютой смерти.
Напившись вдоволь, малютка заснул опять и, набравшись сил, опять проснулся. Но не видя матери, принялся плакать. Соломон не знал, чем утешить его и показывал ему то блестящий кинжал свой, то рукоятку ружья, то кисть пояса, но ребенок не занялся ими и все плакал, все плакал. Неуклюже, неловко, но любовно нянчил его Соломон, утешал добрыми, ласковыми словами и наконец, ощупывая пояс свой, машинально взял свою блестящую, опаловую коробочку. Желая занять ребенка, он показал ему ее.
Ребенок прельщенный цветами радуги, которые блестели в ней, схватился за нее своими ручонками. Он принялся играть ею и смолкнул. Соломон глядел на дитя добрыми сочувствующими глазами и внутренне решился всю воду, всю пищу отдать ребенку и не думать о себе. В эту минуту его поразил странный звук. В коробочке что-то звенело и билось. Соломон взял ее из рук дитяти, открыл и обомлел… Страх, радость, недоумение овладели им. В коробочке лежали две большие, крупные , превосходной воды жемчужины.
— Что это? Откуда они? — воскликнул невольно Соломон.
“Слезы благодарности”, раздался над ним сладкий, как мелодия, гармоничный, как музыка, голос. “Утешай несчастных, спасай погибающих и их благодарные слезы составят ожерелье. Ожерелье надень на дочь, и она опомнится, она будет возвращена тебе!”
Соломон узнал по звуку голос гения и понял, что ему можно спасти дочь свою, спасая ближних. Полный надежды, он приударил верблюда и поехал бодро. Скоро он повстречал караван и благополучно выбрался из пустыни вместе с спасенным им ребенком. Он принял твердое намерение усыновить его и воспитать как родного сына.
В самом караване, в Тунисе, в других городах и странах, через которые проезжал Соломон, возвращаясь в Гренаду, он не только помогал бедным и больным, встречавшимся ему на пути, но даже искал их. Он перестал копить золото, делился им с бедными, лечил больных, помогал несчастным, выкупал из тяжкого заключения пленников, выкупал рабов от злых господ, — словом, сделался вполне добрым человеком. По мере того, как он помогал людям, он научился любить их как братьев. Как ни хотелось ему скорее увидеть дочь, он часто оставался в городе или местечке больше, чем думал, чтобы избавить какого-нибудь бедняка от грозящей ему беды или больного от болезни.
Быстро прибавлялись жемчужины в коробочке его, и скоро их оказалось так много, что из них можно было сделать богатое, длинное ожерелье. Полюбив людей, поняв блаженство, заключающееся в добрых делах, Соломон посвятил им всего себя и, спеша к дочери, не оставлял свою великую и благословенную деятельность. Чем больше человек делает добра, тем более желает его делать; чем более любит, тем счастливее становится. Соломон ощутил в себе такое спокойствие, такую тишину внутреннюю, такой мир душевный, что сам не понимал, как мог прежде жить, не любя никого, кроме золота и дочери.
Наконец Соломон возвратился в Гренаду. Он чувствовал себя обновленным, переродившимся и счастливым. Дрожа от радости, ступил он на порог своего дома. Сара выскочила ему навстречу, и он приветствовал ее иначе, чем прежде.
— Здравствуй, добрая, милая Сара, — сказал он. — Вот и я возвратился счастливый и полный надежды. А ты, моя милая, измучилась с нашей больной. Подожди — Бог благословит и тебя за твою любовь к моей дочери. Сара остановилась удивленная. Прежде, кроме воркотни и строгих приказаний, она ничего не слыхала от сурового старика. Она взглянула на него зорким оком и удивилась еще более. Лицо Соломона приняло иное выражение. Оно как-то просветлилось; ласковые глаза его глядели приветливо, и когда-то сжатые , суровые губы улыбались ей теперь простодушно и любовно.
— Господин, — сказала Сара, — вижу по лицу твоему, что Божья благодать посетила тебя, что благословение Божие сошло на тебя и на дом твой!
— Веди меня к дочери, — ответил тронутый до слез Соломон.
Он вошел в спальню Лии. Лия лежала на постели все также неподвижна и нема. Соломон нагнулся над ней; слезы капали градом из его добрых глаз. Дрожащими руками он надел на нее жемчужное ожерелье. Лия раскрыла свои прекрасные глаза, протянула ему свои белые руки, обвила ими шею его и прижала к нему лицо свое. Отец и дочь крепко обнялись и сладко плакали от избытка счастья.
Соломон, дочь его, а впоследствии и названный сын вскоре сделались милы всей Гренаде и пользовались общим уважением. Они помогали бедным, лечили больных, утешали несчастных и сами жили счастливо без нужды, без бед и напастей. Знание Соломона и его богатство послужили ему для ближних. Он говаривал часто, что чем богаче человек, тем более обязан делать добро, что богатство есть дар Божий, врученный человеку на пользу ближних, что наука и знание суть те же богатства, и ими надо делиться со всеми, употреблять их на пользу людей-братьев, ибо все люди наши братья — дети единого Бога.