Неизвестный автор
“Нива”, №№ 23—24, 1875
Домовой.
(рассказ).
Иван Петрович Бутырев, помещик села «Густохлебова», собрался в губернский город, на дворянские выборы.
Ну-с, выборы дело не легкое — могут позатянуться пожалуй на месяц времени, а то и побольше. Барыне, Настасье Яковлевне, скучать так долго в деревне, одной, без мужа, не приходилось, а в городе предполагались разные увеселения, по случаю съезда дворян, со всех своих родных гнезд и пепелищ; бал у губернатора, бал у предводителя, обед с дамами, при открытии, обед при закрытии, раут у городского головы — и много разных заманчивых явлений и удовольствий… Как тут пустить одного Ивана Петровича? вот и решено было — ехать в город всею фамилиею, в двух каретах и тарантасе; а подводы со всем необходимым были отправлены ранее.
И опустел барский дом в селе Густохлебове, легко так вздохнулось всему люду дворовому, всем кто только от поездки городской был уволен.
При хозяйстве Ивана Петровича, между прочим, маленький был заводик конский: матки в отдельной пустоши, при хуторе паслись; а два племенных жеребца «Разгоняй» с «Догоняем» — в особом деннике содержались… Дорого хозяину эти жеребцы стоили, и берег он их пуще глаза; а не беречь, не глядеть за ними в оба — нельзя было, потому в их стороне пошаливали.
— Вот что, братцы… говорил, по барскому приказанию, старший кучер Данило конюхам Прошке и Мирошке, перед самым отъездом. — Вот что, ребятки: ежели-чего, оборони Господи… ведь запорет вас, живьем съест, так-то…
— Известно, Данило Ионыч! поскреб за спиною конюх Прошка.
— Вестимо дело, почесал свой широкий затылок Мирошка.
— То-то, приглядывайте, подтвердил кучер Данило, затягивая кушак, перед тем как ему на козлы передней кареты садиться.
— Не сумлевайся! уж мы, значит, все в акурате, доглядим! сказали разом Прошка с Мирошкою, и оба при этом на дверь денника поглядели пристально.
— Днем, чтобы один безотлучно при своем месте находился, а ночью оба спать в сарае, шарика с жучкою при себе держите… поняли?..
— Известно, с собакою лучше; что человек не дослышит, — пес завсегда, потому он зверь, тварь божья…
— Опять, чужого человека оберегайтесь… гони в шею, когда ежели шляться близко будет… Черномазых этих, цыган значит, и в село не пущайте, не то что к барскому двору… От них завсегда всякой пакости ждать можно.
— Насчет вина вот тоже… Боже сохрани!.. Пьяный человек, что ребенок малый; либо добро барское испакостит, либо того хуже, так насчет вина энтого, значит, шабаш!.. ни-чтобы-маковой росинки — поняли?
— Поняли! снова заскребли затылки Прошка с Мирошкою, а сами промеж себя думают: чтож, много нельзя, а по малости ничего, вреда нету…
— Чистка утром, чистка ночью; пойло как часы заведенные, в одно время; через день прогул легонький… все чтобы в порядке… На то вас двое олухов остается, чтобы дело поспевало… смекаете?..
— Да уж что-тут, не сумлевайся, все как следует…
— А пока что, прощайте, ребята! Вон, вишь, дворецкий платком машет, — подавать значит…
— Прощенья просим, Данило Ионыч… благополучно назад вернуться; дорога скатерью!.
— Поправь шлею… так… Ишь, черти, завозжали как подурацкому — поправь! Ну, пущай!… эй вы, голубчики!..
— Сторонись!..
Подали экипажи. Уселся барин с барынею в переднюю карету, гувернантка с детьми во вторую, горничная с лакеем в тарантас… Тронулись.
Вся дворня провожать выбежала, и все вслед глядели, пока пылью не заволокло весь поезд, пока не скрылся он за Дмитровским пригорком, в Качаловском березнике.
— «Цыган гони в зашей, жучку с шариком на цепь… водки — ни-ни»… проверяли про себя Прошка с Мирошкою — данные им инструкции, огрели по затылку друг друга, для прочности, а больше для удовольствия… и пошли оба вместе на свой пост, к деннику, где Разгоняй с Догоняем, жеребцы барские, стояли да овес в колодах дожевывали.
—
На широкой полянке, в этом самом Качаловском березнике расположился маленький обозик стоянкою.
Чудное место проезжие люди для своего отдыха выбрали, — полянка пригорочком выходила; с одной стороны к ней вплотную черный бор, дремучий: сосны все столетния, в четыре обхвата, словно столбы красные на темной синеве леса виднеются; золотом горят на солнце ветвистые вершины, а по низу темь стоить, сырою прохладою вееть, и смолой в воздухе попахивает.
С другой стороны полянки подходить березник мелкий, частый; белые стволики, словно серебряные, в яркой, дробной листве рисуются, густая сочная трава лесная по низу цветистым ковром раскинулась… Что грибов засело в этой траве, под корнями да пнями!.. Широко-листый орешник заростил всю правую сторону; там овраг крутым обрывом к речке спускается, а за рекою — стелятся поля крестьянския, золотятся полосы ржи доспевающей, словно бархат зеленые овсы тянутся… За полями опять густым лесом сад господский виднеется, все липы да клены развесистые… из-за них тонкий шпиц торчит церковный, а самой церкви за садом не видно с поляны; за то дом господский с мезонином, с балконами, с бельведером решетчатым как на ладони… А влево опять пригорки пошли, полями исполосованные, и в самом конце их, длинными рядами, коньки крестьянских изб вытянулись.. это и есть самое село Густохлебово…
Синею, туманною полосою бесконечная даль всю эту благодать охватывает, и в этой дали, верст за двадцать — белые точки дальних церквей, приходов, словно искры огненные блестят на солнышке своими главами и крестами золочеными.
Тихо всегда так было на этой полянке, в Качаловском березнике; а теперь за версту и больше — несет ветром… смех, песни да говор по лесу; — балалайка потренькивает, бубен гудит, стучит молот кузнечный и дымком костровым попахивает…
По самой средине две телеги стоят, большия, крытые, — оглобли кверху подняты, и на их концах раскинут широкий белый шатер — пологом, рваный весь, заплатанный, много на своем веку бурь да не погод выдержавший… Встороне, поодаль еще телега стоит поменьше, около неё маленькая походная кузница приспособлена, у телеги четыре лошади стоят привязанные, от комаров да оводов лесных отмахиваются!..
Кони все разномастные, да разно-рослые, у которого нога доколена от щиколотки тряпкою обвернута; у которого заволоки на шее виднеются, мухами облепленные…
Встороне, у опушки еще лошади, штуки три, бродят, на воле пасутся, собаки в ростяжку лежат, на солнце греются, — голые ребята, черномазые с ними заигрывают, межь собою возятся…
Высокий мужик, черный, курчавый, зубы словно волчьи — подкову на наковальне выправляет, молотом постукивает; другой примочку какую-то из бутыли в бутыль переливает, встряхивает да на солнце сквозь стекло посматривает… Из телеги еще мужския ноги торчат; в смазных сапогах с подковами… Краснощекая девка, в ярко-красном платке, бродит по поляне, простоволосая, на ребят покрикивает; другая котел к огню на треноге прилаживает; третья по березнику гуляет, грибы собирает, да в подол складывает…
Старая старуха, ну совсем на ведьму похожая, под навесом садить; а другая старуха чинит ветошь какую-то, а ногою люльку качает с маленьким, к оглоблям подвешенную…
Солнце поднялось высоко, на полдень, над самыми головами стало — тени легли самые короткия, и в лесу по низу золотистые полоски забегали, даже туда пробрались сквозь листву лучи солнечные и засверкали перистые папоротники, закраснелись притаившияся во мху ягодки….
Стали все на поляне под навес прятаться, зевота одолела, сон полуденный… Притихли даже ребята малые, девки голосистые; залег кузнец черноволосый под свою телегу, — и затихло все снова на поляне, в Качаловском березнике; только кони неугомонные все своими бубенцами да уздечками наборными побрякивали…
Каждый день так в полдень поляна стихает; а к вечеру, когда прохладою повеет, ниже за лес солнышко спустится, вплоть до телег длинные тени протянутся, — тогда снова подымется в стане — шум и говор обычный, снова бродячий народ за свою работу принимается.
Вот уже седьмые сутки стоит здесь табор цыганский. На другой день, после того как барин Густохлебовский, с семьею своею, в город выехал, — прибыл сюда этот табор; знать место им больно понравилось, что надолго так отдыхать расположились; а впрочем спешить тоже этому народу и некуда, да и незачем.
—
— А хороши жеребцы у барина Кутырева, у помещика! тряхнул один цыган головою своею косматою, потянул из трубочки и сплюнул на сторону.
— Кони минковые[1], согласился другой, — заторбанить[2] — чудесно-бы было.
— Ходил я туда; глядел, как их на проводку вели — звери не лошади — просто глаза разгорелись… Такие-то животы!..
— Менять не станут?… не спрашивал?
— Заводские, племенники, какая тут мена!.. Вчера опять весь день бродил вкруг усадьбы, все высмотрел… подступу нет ни откуда, крепко!
— Хорошо стерегут, «по сту чертей с чертенятами им в душу!»
— Зорко! Там и заночевал, в крапиве, за огородом; опять ходил глядеть — двое спят у дверей, а с другого боку лаялки на веревках сидят, тоже «не подходи-звери» сразу почуяли.
— Плохо!…
— Скажи кто мне — «слушай, друг, хочешь руку по локоть отсеку тебе за такую пару?…» Ну, скажу, валяй, на доброе здоровье! — не задумаюсь.
— Сердит народ?
— В деревне ничего, а во дворе — беда! Наши девки ходили гадать, так за полверсты их оттуда по шеям провожали, Майде глаз подшибли, Туя — курицу сторбанила, так ее чуть до полу-смерти не убили…
— Хорошо, — поплатятся; тоже даром им не пройдет это, сиволапым!
— Спасибо, что хоть отсюда не гонят. Без тебя лесник приходил сюда; ну, так дали два «кругляна» (целковик) он и ушел…
— Васьки нету что-то. Давно подъехать должен бы был, он бы придумал подход; он и не такия дела обделывал — «глаз у него зорок, да нос долог…»
— И без него обойдемся — «у самих голова на плечах не лукошко…»
— Кто, — ты?
— Да хоть-бы я. — Моя голова, мои кони; за помогу с рубля четвертак, за поимку выручка: я не из вашего табора, вы мне чужие…. Сам помещик нескоро в деревню вернется — говорили в трактире — на месяц уехал.
“Эх ты моя молодка…
“Широкая глотка…
“Торбан-тузлук-дала-гой-гага!
“Широкая глотка.
Запел цыган во все горло…
— Майда, пойдем грибы собирать. Идем что ли?
Майда, встала, потянулась, — и, улыбаясь, пошла на зов, через поляну, к березнику.
— Ау!.. чуть слышалось в лесу за оврагом.
— Ау!.. еще тише доносилось — откуда-то слева.
— Мамка… есть хочу!.. бежал к старухе, под навес, чумазый цыганенок и кулаками по своему голому животу постукивал.
—
Под вечер, по дороге через село Густохлебово, а оттуда мимо двора барского, мимо садовой решетки, как раз мимо конюшень господских брел седой старик, сгорбленный… Загорело, сморщилось лицо у старика, мощи мощами, выглядывает; как лунь борода белая в полгруди свесилась… Чуть чуть ногами в лаптях переступает дедушко и на палку с клюкою опирается.
За плечами котомка на полотенце висит, под рубахою вериги железные побрякивают, на груди образ, складень медный, на цепи болтается, а в руках у старика книжечка маленькая, и на книжечке той желтою, потертою тесемкою восьмиконечный крестик выложен.
Идет старик тихо, в полголоса песни священные напевает, бормочет; притомился сердечный, присел на травку, не вдалеке от конюшни, и краюшку хлеба из котомки вытащил…
— Хлеб соль, дедушка! поклонился конюх Прошка.
— Хлеб соль! выглянул в окошечко конюх Мирошка.
— Спасибо, детки божьи, прошамкал старый; — хлеба кушать милости просим…
— Откуда Бог несет?
— Издалека… Ох ох! издалека…
— Из города что ли?
— Тапер вот из города, а в город с другого града велелепного пришел, а в том граде, богоспасаемом, святым угодникам сподобился поклониться, устами своими нечестивыми к пречистым мощам коснуться… Помилуй меня Боже, — раба грешного Акима…
— Ишь-ты какой! шепнул вполголоса Прошке Мирошка.
— Дре….евной… шепнул Мирошка Прошке.
И подошли оба к Божьему страннику, старцу Акиму многогрешному.
— Чтож на селе не остановился, дедушка, сюда пришел? спросил Прошка.
— От миру дальше, соблазна и греха меньше, зашамкал старик, потупившись в землю. — Благодать в пустыне, благодать в поле, в лесу божьем птички тебе чирикают, Творца небесного славословят, уточки на реке крякают, голуби курныкают, зайчики звери милые, безобидные бегают, — старца Акима не пугаются… Помилуй Господи, помилуй Господи, помилу…
— Блаженный, шепнул опять Прошке Мирошка.
— Надо полагать так, шепнул Мирошка Прошке.
— Испить, водици нет-ли — подайте, Христа ради, — голубчики, божьи работнички!
— Квасу не хочешь ли, дедушка?.. У нас важный; с мятою…
— Не во чрево свое жить должен человек, — токмо во славу Божью… Вода питие от Господа данное, и за ту благодать благодарение создателю…
— Под, принеси, в ковшик; вон висит на крючке, сказал Прошка Мирошке…
— Далеко-ли, братцы, до монастыря Саввы преподобного — считается?.. полюбопытствал странник, осенив себя при имени святого крестным знамением.
— А ты туда, что-ли?..
— Туда пока, по обещанию; облобызать землю, что стопою своею попирал он, — наш милостивец, заступничек, — потом своим оросил праведным.
Тучка стала выползать из-за леса, солнце за нее спряталось; блеснула зарница на горизонте, за ней другая, а там и третья… Шире и шире расползалась эта тучка; вот уже полнеба охватила… ветром холодным потянула, и глухо зашумети вершины лип и кленов господского сада.
— К ночи ливень будет… вишь ты как заволакивает, заметил конюх Мирошка, — хорошо коли бабы сено убрать догадались, поспели… подмочить…
— Ты бы, дедушка, к нам в сарай ночевать зашел, что здесь на дожде-то мокнуть; заходи, родимый, что-ли…
— Охо-хо-хо! заохал Аким старец: — ребята вы добрые, ласковые, приютить хотите странника. Да пошлет вам Господь за доброту вашу много милостей! Где у вас сарай-то? я что-то плоховато вижу к ночи-то.
— Ступай сюда, дедушка… Иди за нами — куриная слепота чай?..
— От старости, родной, от древности; сто восьмой пошел с Николы майского, во сколько!
— Ишь ты! держись за рукав, шагай смелее…
— Мир дому сему, мир дому сему, мир дому сему! трижды произнес дедушка, шагая через порог в заборной калитке.
И зашли все трое под навес, — а оттуда в сарай, где так и пахнуло теплом, за день накопленным свежим сеном, да заново-смазанными хомутами, в порядке на колках развешанными…
—
Только успели убраться под крышу, разыгралась, расходилась непогода над селом Густохлебовым
Разговорились наши конюхи с захожим старцем… Человек бывалый, много видалый… Про что уж он им не рассказывал!.. Любо-дорого слушать, спасибо разговорился старый. И нет им дела до грозы и ливня. Под крышею не промокает, ветром не дует, на сене мягко, тепло, а речи идут плавно так, степенно, словно речка журчит по камешкам…
— И всякая звезда, значит, на небе что-либо свое означачает? любопытствовал Прошка, — таперича, к примеру «Большая Медведица», как вот барин сказывал?
— И всякая звезда — планида Господня, — глаз ангела Божья… рассказывал старик, — Млечный путь, дорога Матери Божьей; по ней все мы, все пойдем, Божии странники. — все, кто веры праведной; а нечестивые по другому пути, Орион нарекаемому, там зло, и гады, и терния, и сила вся нечистая…
— Так, так… Леший это, таперича, значит лесовик, он как же будет по твоему, — с родни чорту, али так, сам по себе?
— Леший — сила нечистая… В водах — тоже сила нечистая, девы соблазна полные… В дому — хозяин…
— Это домовой-то?
— Домовой: то будет тебе дух добрый, зла от него не жди большего, а добра ожидай вволю… Только делу его не перечь, значит не препятствуй.
— А ты, дедушка, видал кого из них?
— Много злого и доброго очеса мои грешные видели, много видели…
— Расскажи дедушка… Да что это у тебя в котомке брякнуло — ровно будто посудина?
— Где это, сынок?
— В котомке-то, эво!..
— Ахти-хти! и впрямь посудина! И позабыл-то я про нее совсем… Кабатчик, вишь, должно быть подал… Прохожу это я по улице, а он говорит: «зайди, дедушка, выпей». А я говорю: «не потреблял в молодости, и на старости уст сквернить не подобает»… Сунул он мне что-то в мешок, должно это самое… говорит: «коли еже.тисам не пьешь, может кому променяешь на что подходящее»…
— Никак штоф цельный? вишь — оттопырился…
— Меры той не знаю, родимый, не ведаю.
— Так! покосился Прошку на Мирошку и рукавом рубахи рот вытер.
— Вишь ты! подмигнул Мирошка Прошке и тоже утерся, знать на губах мокроту почувствовал.
Вытащил старик посудину, поставил… подчивать не подчует, а так будто из предосторожности, на время, чтоб не разбилась как-нибудь в котомке.
— Соблазнил меня одного раза дух нечестивый, заговорил помолчав минуту Аким многогрешный. — Соблазнил, да я не поддался… и чудное дело вышло такое!.. Да рассказывать ли, может некода?..
— Раскажи, родимый!
— Чай занятно!.. Рассказывай, ладно!.. Эх, кабы закуски!.. сбегай, Мирошка.
— Нешто с огорода огурцов нарвать, да лучку повыдергать?
— А что же, детки Божьи, кушайте на доброе здоровье, мне не жалко.
— Нешто по стаканчику? осклабился Прошка.
— По парочке ничего, присмокнул Мирошка, инда на сене заерзал.
Раздобыл Прошка рюмочку с донцем отбитым, раскупорил, налил; перво на перво дедушке поднес.
Потряс головою старик и рукою отстранил от себя поднесенное.
Нечего делать, выпил сам Прошка, налил Мирошке; — выпил и тот.
— Погоди, дедушка, говорит, — без меня не рассказывай, я мигом на огород смахаю, — у нас тут не далеко, а хлебца у себя розыщем…
Скоро вернулся конюх, приволок огурцов десяток, луку охапку, — выпили еще по стаканчику — закусили, фонарик засветили на всяк случай, прокашлялись, почесались под рубахами, глаза на деда уставили… Ждут.
— Шел эво я. одного лета, лесом Брынским, начат Аким-многогрешный. Далеко этот лес дремучий отсюдова… Идет он в ширину на триста верстов, а в длину и того больше… Ну, иду это я тихонько дорогою, песни пою священные, о смерти помышляю, грехи вспоминаю, каюсь значить. А с боков-то сосны во какия! гудят ровно живые, поскрипывают…
— Важно! прошептал Прошка.
— Страшно, прошептал Мирошка, к посудине потянулся, налил себе и другу-товарищу, выпили, жевать принялись… все слушают.
— Стемнело, братцы мои, на небе, а в низах-то чернота чернотою, словно в котле, под крышкою, — ничего не видно, темь. Иду это я, знай пою… Вдруг, что за диво! явственно так слышу… другой поет кто-то… и слышится песня та не со стороны, не сзади, не спереди — с самого то есть низу…
— С низу… откедова же это?
— Из-под земли, братцы мои, из-под земли… будто кто под землею идет, меня провожает… Изрек я сейчас что следует стихло… Дальше иду, думаю: что это за гласы такие снизу мне слышались? Гляжу — огонь слева забегал, синий такой, ровно язык с виду, — так те с сучка на сучок и перепрыгивает: скок да скок, скок да скок… На самую вершину забрался, сгинул… Дальше иду, как гаркнет кто-то сзади меня: «караул, режут!», как загогочут смехом дьявольским!.. и это опять по всем деревьям огни алые, языки длинные забегали…
— То есть я бы ни в жисть не стерпел того страху! проговорил Прошка.
— Помереть можно… это как раз, согласился Мирошка.
И выпили еще по стаканчику, для бодрости.
— Сотворил я, грешный, крестное знамение, встал, дальше иду… И диковинное дело приключилось тут: иду я ровно дорогою, а под ноги все трава высокая попадается, путает, словно это я сбился с дороги-то и целиною шествую.. Пошарил посохом: ладно… колею нащупал колесную — иду дальше… А на встречу мне дует тройка… так и мчат кони, бубенцы брякают, колокол заливается, ямщик посвистывает, индо по уху режет от его свисту… «Сторонись!» орет: «кто там впереди на дороге толчется!»..
— Я в сторону, — чуть отбёг, пробежала это мимо меня тройка, колеса прогромыхали, да тут же и сгинули, не слыхать ни свисту ямщичьего, ни колокола поддужного, словно сквозь землю провалилось все это… Стал я опять искать дорогу посохом, все в яму да на пни натыкаюсь, не найду дороги… Сробел маленько, а как сробел, так и начало меня валять со стороны на сторону; «не туда, дедушка!» орет слева; «держи правее»! орет справа; «влево, человек Божий!» гаркает спереди, а сзади, братцы мои, словно кто в зашей наяривает…
— Слава те Господи, память моя воротилась; знать не совсем я еще прогневал Господа своими грехами окаянными, вспомнил это я молитву, на сей случай преподобным Ираклием данную, — изрек… И стихло все, бежала сила нечистая…
— Это все от лешего… его дело, дедушка! со знатьем сказал конюх Прошка, хотел опять к бутыли потянуться, да не дотянулся, спасибо Мирошка-товарищ выручил.
— Леший, братцы мои, леший… Проволандал он меня от дороги-то верст за восемь, заночевал я тут, под соснами… Гляжу утром, как светать начало: крутой овраг подо мною, бурелому что навалено, дикое место; только медведю косолапому и впору… Ишь ведь куда затащил!..
— От него жди…
— Злой дух это — лесовик, не чета домовому… Тот добрый, и человеку зла задаром делать не станет… что, у вас не слыхать про него?
— Про домового-то? нет, не слыхать; за рекою вот, у отца дьякона, хозяйку его по ночам душит, сказывали, а у нас не слыхать… слава те Господи!
— Просты вы, я вижу, ребятки!.. Домового нету — добра нету… дом без хозяина! Вот что скажу я вам… Это вы значит не удостоились его посещения… А вы «слава те Господи!»
— Что же от него добра-то?
— Много есть… Перво на перво сторож для дома первый… Коли есть домовой, вору в тот дом не дорога, — он его первый скрутит, изведет так, что не выжить… станет лихой человек сохнуть с этого разу, так и истает весь, ровно свечка; так-то…
— А ведь это-то верно, согласился Прошка.
— Говорят, он коней портит, заметил Мирошка. — У целовальника соседского пегий мерин, говорят, подох от домового.
— Ежели конь не ко двору, али вот масть не люба хозяину — точно; а ежели по сердцу прийдется — первый сорт! без корма толстеет скотина, да здоровья набирается, — в силу приходит… Одно только от него худо…
— Что такое, дедушка?
— А вот что, детки: — коли домовой облюбит коней, станет их перво на перво пробовать, ездить на них ночью, в стойле… В эту пору ему не перечь, не мешай… Боже тебя сохрани!..
— А что?
— А то, что как ты на него взглянешь, хоть бы не нароком, так глаза у тебя наружу и вылезут, полопаются; а то сведет всего в дугу, горб на спине выростет, ноги колесом станут… вот что!
— Ишь ты, страсти какия!
— На первое время только, а потом ничего, потом он смотреть на себя позволяет, не гневается…
Яркая молния так и блеснула прямо в глаза собеседников. Все щели сарая загорелись, как огненные, светло как днем стало. Не успею стемнеть, как удар грома оглушительно раздался над самыми головами… Забились, затоптались жеребцы в деннике.
— С нами крестная сила! затрясся Мирошка.
— Ну, гроза! Это… во… как… траххх… та-ра-рах!.. Ма-алина! замолол коснеющим языком Мирошка, хотел было перекреститься, да забыл, которою рукою надо…
— Никак собака завыла? стал прислушиваться Прошка…
Послышалось что-то похожее на собачий вой, да разом смолкнуло. В деннике что-то стукнуло…
— Мохнатый, зубы как у волка, хвост страшенный, стал рассказывать старик. Сядет на лошадь, посидит, на другую пересядет, а то начнет гривы им да хвосты заплетать, путать… А глаза в ту пору у него горят словно уголья… Тс!.. «Да воскреснет Бог и расточатся врази его»!..
— Что ты, дедушка?.. попытал Мирошка.
А у самого зуб на зуб не попадает, такой вдруг страх на него напал сразу, как только старик молитву читать начал.
— Ба-а-атюшки! замолол языком конюх Прошка.
— Берегись… Он самый!..
В деннике совершенно явственно послышался стук копыт и грохот обвалившагося бревна, потом опять завозилось что-то и стихло…
— Ложись все ничком, — тверди «да воскреснет»! страшным таким голосом проговорил старик и сам первый сунулся носом в сено…
—
Солнышко всходить начало — очнулись Прошка с Мирошкою… Как упали они ничком в ту нору, так до утра и проспали… Глядит парни друг на друга осоловелыми глазами, и ничего взять в толк не могут.
— Где же дедушка? смекают. — Что за диво такое ночью сталося?..
Никого, окромя их двоих, нету в сарае… Все в порядке, сено примято, валяется пустая посудина, огрызки огуречные, краюха хлеба закушенная, стаканчик. Дверь у денника в порядке; замок висит на месте, ключ на поясе Мирошкином болтается…
— Ну, слава те Господи! думают парни, и пошли дверь отпирать, коней убирать, чистить в акурате, да к водопою вести, как им было наказано.
Отперли, смотрят и рты поразевали… Что за диковинка?!.
Светло так в деннике, стенка целая бревенчатая с другой стороны выбрана, бревна тут же валяются, — стоила оба пусты; а сквозь пролом обе собаки, Шарик с Жучкою, оскаливши зубы, на боку валяются.
Уж и окоченеть обе успели.
Завыли навзрыд мужики и пошли прямо за возжами, чтобы в том самом сарае, на перекладине повеситься, — да спасибо люди добрые поспели, помешали загубить им души свои христианския.
Ну и драл же их барин, когда домой из города вернулся, не будут вперед домового бояться.
Такая-то оказия приключилась в селе Густохлебове и про эту оказию по сие время помнят Прошка с Мирошкою.
Они то мне это все и рассказывали.
“Нива”, №№ 23—24, 1875
- Минк — тысяча; минковые, на цыганском жаргоне значит — тысячные.
- Получить.