Шмидт-Москвитинова Ольга Ильинична (урожд. Москвитинова; по первому мужу Шмидт; по второму – Рогова. Подписывалась всеми тремя фамилиями. 1851 — ?), детская писательница, переводчица.
В 70-е годы сотрудничала в журналах “Семья и школа”, “Педагогический листок”. Много писала для детей, часто пересказывая классические произведения.
I
Красное солнышко только что закатилось и обливало еще золотистым пурпуром прозрачные облака, край неба, спелую рожь, словом, все, что только охватывали его теплые вечерние лучи…
У самой опушки леса мать с дочкой дожинали полосу ржи. Девочку звали Груней; ей казалось на вид лет семь, но на самом деле было уже девять.
— Грунюшка, пора нам с тобой кончать! Довяжем последние снопы, да и домой, вишь, солнце село, — сказала Анна, разгибая спину.
— Я бы, мама, земляники насбирала, снесла бы господам, продала… Больно вечер хорош, — отвечала девочка, и большие голубые глаза так умильно глянули на мать, что та не могла отказать ей.
— Ну, что ж, насбирай, только не поздно ли?
— Ничего, мама, я скоро… Вот тут в овражке, у речки…
Девочка быстро довязала свой сноп, подхватила берестяной кузов и скрылась за кустами.
Мать поглядела ей вслед, вздохнула и побрела домой с серпами.
Не мудрено было ей вздыхать: жилось ей далеко не сладко… она уже четвертый год вдовела и должна была со всем справляться одна: и за маленькой Груней присматривать, и дома все сделать, и с полевыми работами успеть; а работницу нанять было не на что…
Груня сразу напала на такое местечко, что у нее глаза разбежались: крупные, сочные ягоды так и давались ей в руки, так и алели, так и искрились в темной зелени; чем дальше шла она по овражку, тем лучше, крупнее, заманчивее казались ей спелые кусты. Она сбирала да сбирала, шла все вперед да вперед, не замечая, что на небо уже давно всплыла луна и тихо серебрила плескавшуюся речку… Наконец, она вспомнила, что пора и домой — мать ждет… Подняла голову, взглянула, — что за чудо? место совсем незнакомое: овражек расширился, точно расползся во все стороны; кругом, на крутых берегах разрослись дикие кусты, репейник переплелся с боярышником да калиной, а над ними, точно черные лапы, распускались столетние ели вперемежку с корявыми уродливыми березами — повсюду дичь, глушь; даже речка какая-то страшная, черная, да это уж больше и не речка, а трясина… Луна скрылась за тучами… Груне стало жутко…
Вдруг слышит она, кто-то зовет ее по имени таким тоненьким, серебряным голоском. Обернулась Груня и обомлела: на краю оврага, у самой трясины, сидит на еловой ветке красавица с длинными предлинными волосами, бледная такая, светлая, точно прозрачная.
— Поди ко мне, Грунюшка, — манит она девочку своей белой ручкой, — у меня хорошо, я тебя полюбила…
Груня ни с места, глядит, не шевельнется, и жутко ей, и не может глаз оторвать от красавицы, смотрит, не надивуется на ее волосы, на блестящие алмазы, на длинное платье с серебряными мелкими, мелкими чешуйками, на руки с тонкими пальчиками… А та все к себе манит.
Стало вдруг светло, точно луна выплыла, а луны не видно; всколыхнулась трясина раз, другой, третий, провалилась; на место нее всплыло озеро, с хрустальным теремом, с чудными садами; красавица уж на ступеньках терема стоит и зовет Грунюшку к себе так ласково; а в садах много, много девушек, все такие же прозрачные, светлые, в какие-то игры играют, улыбаются Груне… А серебра-то, серебра! Груне и жутко, и любо: шагнула было к терему, да вдруг что-то будто в сердце кольнуло, вспомнила о матери.
— Нет, — молвила она, — мама меня ждет, надо к маме идти…
— Зачем тебе маму? — говорит ей красавица, — я тебе буду матерью, я царица, видишь, сколько, у меня богатства, а добром не пойдешь, возьму силой…
Махнула она ручкой: видит Груня, бегут к ней бледные девушки! Испугалась она, читает про себя молитву, шепчет:
— Матушка моя, родимая моя, спаси меня, не дай меня в обиду!
Бежит без оглядки, чувствует, что волосы у нее дыбом становятся, сердце мрет, а все бежит, ног под собой не слышит.
II
Поздно. Ветхая избушка вся залита серебристым светом месяца, все в ней, как на ладони: и убогие скамьи, и стол с подставленным, вместо ножки, чурбаном, и темная икона с лампадой, и поставец, и печь с лежанкой, и мешок с сеном в углу, вместо кровати…
Бедно, бедно все, да Анна с дочкой привыкли к своей лачуге, и мила она им; убирают они ее, холят, моют, зато у них все и чисто. На окне стоят в черепке цветы: незабудки, кашка, васильки, гвоздика; над глиняным рукомойником висит чистое полотенце с красной каймой; на полке в ряд, как солдаты, поместились горшки и блестят в лучах месяца, на полу ни соринки, только старый полуслепой Васька бродит из угла в угол, видно, мышей сторожит…
Сидит у окна Анна ни жива, ни мертва: скоро полночь, а нет Груни… Ноет материнское сердце. Чуть что зашелестит, выбегает она за дверь; кто мимо пройдет, ее всю в жар кидает…
Завыла где-то собака, Анна так и вздрогнула.
— С нами крестная сила! — шепчет она; не вытерпела, накинула косынку на голову, пошла дочку отыскивать…
Вот и сжатая полоса, вот и овражек. Не идет Анна, а бежит, во все стороны заглядывает, и чудится ей: в тишине ночи кто-то к ней навстречу несется, вот ближе, ближе… да, ведь, это Грунюшка!..
Растрепанная, бледная бросилась Груня к матери и слова вымолвить не может; оглядывается, трясется вся, на груди у матери прячется.
— Что ты, Грунюшка? Что ты? Кто тебя обидел? Не бойся, я с тобой, — ласкает Анна.
— Ох, матушка, скорей, скорей домой! — вымолвила, наконец, Груня, а сама все озирается.
Пробежали они полянку, межу, выбежали на дорогу, мать уже не спрашивает, сама перепугалась.
Пришли в избу, Груня села в угол, трясется, на окно косится, про каких-то белых девушек лепечет, про какую-то царицу, что от матери ее отнять хочет, ничего Анна не понимает, только крестится, да дочку целует.
— Захворала ты, мое дитятко, ложись, усни, я с тобой посижу…
Легла Груня, мать ее укутала и заснула девочка спокойно.
Места себе Груня нигде не находит: жнет — руки серпом режет, снопы из рук на землю сыплются; полет в огороде — вместо сорной травы, то морковь, то свеклу вытащит; шить начнет, в глазах мутится, серебро да камни самоцветные мерещатся, а в ушах звенят сладкие русалкины песни, слова ласковые… И не мила стала Груне ее хата убогая: все-то в ней пусто, все-то старо, да поломано — стоить у нее в глазах русалкин терем, тянет ее к трясине, и жутко, и хочется хоть разок еще взглянуть…
Матери Груня ничего не сказала: стала было рассказывать, да мать ничего не поняла, крестит ее: смотрит на все испуганно, с уголька моет, так девочка и замолчала, Видит Анна, что-то с девочкой неладное творится, а что — понять не может.
С неделю прошло. Сидит Груня вечером на завалинке, ягоды чистит. Слышит, на ветке овсянка чирикает. Задумалась девочка, чудится ей, овсянка что-то знакомое поет.
Прислушалась Груня, и ушам не верит! Голос-то не овсянки, а красавицы с зелеными волосами:
У меня ль в терему
И светло, и красно,
У меня ль в высоком
Жемчуги, серебро.
У меня ль в терему
При звездах, при луне,
Девки песни поют,
Хороводы ведут.
Что ко мне ль в теремок
Приходи вечерком,
Что ко мне ль в высокой
Поиграть, поплясать.
В
сколыхнулось сердце у Грунюшки, вскочила она, побежала за овсянкой, а та порхает с ветки на ветку, все дальше, все глубже в лес, точно дразнит. Бегает Груня за овсянкой, себя не помнит, выбилась из сил и очутилась перед самой трясиной…
Тихо так, мертво вокруг; пропала и овсянка, только где-то вдали не то кукушка кукует, не то филин ухает — не разобрать.
Присела Груня на пень, смотрит вокруг, и не так уж ей страшны и разлапистыя ели, и буерак, и репейник.
— Будь, что будет, — думает девочка, — а останусь, взгляну хоть одним глазком на чудный терем, на царицу красавицу!
Тепло в воздухе, тихо; плывет по небу луна, светит, словно ласкает… Думает девочка много, долго, а о чем, и сама не знает, сидит, ждет; и чудится ей, кто-то около нее смеется мягко так, серебристо, раскатисто. Глядь, то русалка сидит на пне, у самой трясины, — а где же терем? Смеется русалка.
— Терем мой хочешь видеть? Знать понравился? Что ж, пойдем со мной, девушки мои ждут тебя, не дождутся, венки плетут, косы завивают, хороводы водят.
Привстала Груня, слушает, глаз с русалки не сводит.
— А камней-то самоцветных, камней, а жемчугу-то самокатного, а цветов-то заморских — чего хочешь, то и бери…
Замелькали в глазах у Груни всякие богатства, сыплются, переливаются, и не разобрать ей, месяца ли это лучи, или серебро да алмазы… Скатилась у нее алая косыночка с плеч на землю, растрепалась коса, загорелись глаза, и шагнула она к трясине.
Русалка будто дальше отодвинулась:
— А песни-то какие ты у нас услышишь, не слыхать тебе нигде таких песен…
Чудится Груне, тысячи голосов слились в один нежный, переливчатый звон —
не то речка вдали колышет, не то листья в роще шелестят, не то мошки ночные гудят, только уж больно хорошо, душа вон просится… шагнула она еще к трясине — русалка- то на самой середине стоит и руки к ней протягивает.
— Иди ко мне, девочка, смотри, какой красавицей будешь, нарядим, уберем, ласкать да баюкать будем…
Глянула Груня в трясину, а трясина прозрачная, что зеркало стала: внизу терем хрустальный, красавицы девушки венки плетут, наряды блестящие готовят, жемчугами, алмазами посыпают, убирают…
— Все это для тебя, Груня, — шепчет русалка… Запестрело, заискрилось в глазах у девочки, не вспомнила она и матушки родимой, шагнула в третий раз и бух прямо в трясину!..
Пронесся звонкий гул по лесу, русалки ли хохот, сыча ли стон, а трясина колыхнулась легонько и замерла, только платочек алеет на траве, да на еловых ветвях месяц лучами играет, тени переливаются…
IV
Стала Груня русалочкой, похолодела вся, помертвела, только сердечко осталось у нее живое, человеческое, и не могла его русалка отнять, потому что билось оно теплой любовью к родимой матушке. Заныло сердечко бедное в русалочкиной груди, бьется, трепещется, “тук-тук, тук-тук”, не дает покоя русалочке, зовет ее назад, на землю. Видит русалочка, что терем-то убран не алмазами, не жемчугами, а слезами людскими: все это слезы матерей, да сестер, да отцов, да братьев…
Каплют и матушкины слезы в трясину, откуда берутся? Каждая капля жжет живое русалочкино сердце…
Ласкает русалочку царица, ее названная матушка, да ласки те холодные, ледяные — больно и жутко бедному русалочкиному сердцу, и сильнее просится оно к родимой, на землю.
Нарядили русалочку в прозрачные одежды, блестят они, да не греют, не закрывают — русалочке чудится, что это вовсе и не одежды, а водяные струи, холодные, холодные… Да и венки, и цеты, думается ей, точно и не цветы, а трава болотная, алмазы да жемчуг — раковины, чешуи рыбьи, серебро — лучи лунные, хрусталь — струи, волны речные… Щемит у русалочки сердце, не веселят ее ни игры, ни пляски, ни хороводы, молчит она, от подруг сторонится, от царицы бегает, прячется…
V
Прошла неделя, прошла и другая.
Вся деревня искала девочку — пропала Груня, как в воду канула!
Убивается мать, день и ночь плачет; опостылела ей изба: каждый угол, каждая вещь про дочку напоминает. Чудится ей по ночам, что зовет ее Грунюшка, плачет: выскочит на улицу, никого нет, только сторож вдали в доску стучит, да звездочки на небе мигают, светятся… Поглядит Анна на звезды — вспомнит про Грунины глазки светлые, и зальется в три ручья…
— Нет, не могу дольше так жить, пойду по белу свету, куда глаза глядят, — говорит она соседкам, — прощайте, соседушки, спасибо вам на ласке, на добром слове, не поминайте лихом!
Как ни уговаривали Анну, как ни удерживали — ушла… “В уме тронулась”, решили в деревне.
Бродит Анна по лесу, по кустам, по оврагам заглядывает, кличет Грунюшку, всякими ласковыми именами называет… вторит ей эхо, откликается кукушка, жалобно воркует горлица с ветки; пусто, глухо вокруг, а она все дальше, все глубже в лес забирается… Стемнело. По небу тучи плывут, луна то скроется, то выглянет; осенний ветер между деревьев посвистывает, черные ели мрачно распускают ветви, словно ловят кого-то, кое-где мелькает белый ствол березы, как мертвец в саване, кое-где зашуршит зверек между кустами, лягушка из-под ног выскочит, сова между ветвями сверкнет своими глазищами: жутко Анне, дрожь ее пробирает, зубы стучат, волосы дыбом становятся…
Зачернело что-то между деревьями. “Трясина!” мелькнуло у Анны в голове. Бывала она и прежде у этой трясины, только не в ночную пору, теперь же все ей показалось каким-то странным, незнакомым; прижалась она на самом краю трясины к старому пню, стоит, озирается, шагнуть дальше боится, а у самых ног ее что-то в траве алеется… Что бы это?.. Присматривается Анна, глаза от слез ослепли, не разглядеть, а нагнуться страшно; Господи, да ведь это никак косынка!.. Схватила Анна косыночку с земли, да так и обмерла — Грунюшкина! Ничья, как Грунюшкина, вот и горошек черный по краям, вот и цветы в уголках, сама Анна на базаре выбирала… Заплакала горько бедная мать.
— Грунюшка ты моя бедная, неужто я тебя больше на свете не увижу, неужто ж ты в трясине утонула!
Вдруг Грунюшкин голос из трясины откликается:
— Не плачь, матушка, оберни косыночку три раза вокруг левой руки, авось и свидимся…
Обернула Анна косыночку глядь! на ветке еловой русалочка качается. Присмотрелась: Грунюшка ее, только такая прозрачная, точно месячный луч светлая, да и волоса-то, либо с осокой перемешаны, либо сами зеленые, а платье длинное, отливает волнами речными, блестит, искрится, переливается…
Плачет Грунюшка, волосами слезы утирает, слезы, что жемчуг, на зеленых волосах блестят…
Свету невзвидела Анна, сердце на части разрывается, а нет силы к дочке подойти, ноги как скованные.
— Дитя ты мое ненаглядное, что с тобою случилося, что из тебя сталося?
— Ох, матушка, тяжко мне у русалки в терему, сердце к тебе просится, речная вода, что камень давит, слезы твои, что огонь жгут; спаси меня родная…
— Как же мне спасти тебя? Научи, сердце, все для тебя сделаю, жизни не пожалею!
— Ровно через три дня, в самую полночь, приходи на это же место, к трясине; выйдем мы, русалки, на берег венки плести, подойду я к тебе, а ты меня схвати и беги без оглядки! Что бы тебе ни чудилось, что бы ни слышалось, все беги… Только не забудь косыночку мою в трясину бросить, не то быть худу, да эти три дня ничего не ешь и не пей, как бы тебя ни мучил голод…
Пропала русалочка, Анна подошла к дереву, осмотрела место, где она сидела, нет никого, только еловые ветки по ветру шелестят. Спрятала Анна на груди косыночку, легко ей стало, радостно; понемногу и место припомнилось, пошла она потихоньку по оврагу, вышла к полям и нашла дорогу в деревню.
VI
Ходит Анна веселая, всем на диво; пристают к ней с расспросами, а она улыбается да отмалчивается. День прошел, другой… выдержала она, ничего не ела, не пила, на третий день стали ее нестерпимо голод да жажда мучить.
— Приберу избушку, да уйду в лес, все легче, — думает.
А в лесу-то ей, что ни ступит, то морошка, то брусника, то голубица попадаются, такие сочные, спелые, так и манят.
— Нет, — думает Анна, — не променяю дочки на ягоды, потерплю.
Голод так ее мучает, что в глазах мутится, во рту все горит, пить хочется; а тут, под ногами, ручеек журчит, светлый, студеный.
Забылась Анна, нагнулась к ручью, зачерпнула уж воды в руку, а из ручейка точно вздох слышится, и чудятся матери в чистых струях светлые Грунины глазки; опустилась рука с зачерпнутой водой, пошатнулась Анна и пустилась бегом, без оглядки от ручья в самую чащу, присела под дубом.
— Будь, что будет, умру, а с места не сойду до ночи!
Закрыла глаза, забылась, про Груню думает, и полегчало.
Всплыла луна на небо, показались ярые звездочки.
“Ну, теперь пора!” думает Анна, и побрела к трясине.
От голода руки дрожат, колена подгибаются, от жажды все внутри горит, в глазах искры пересыпаются, она все бредет потихоньку, за стволы держится, через овраги ползком перебирается.
Вот и трясина. Села Анна на пень, ждет долго, кажется ей, целую вечность. Проухал где-то филин раз, другой, третий! Всколыхнулась трясина, вся точно зеркалом покрылась, и стали выплывать одна за другою русалки, бледные, прозрачные, легкие, точно туман. Выплыла и Царица, а у нее на коленях Грунюшка; застучало у Анны сердце, забыла она и голод, и жажду, глаз не сводит с милой дочки.
Подплыла царица к берегу, спустила Груню, стали они из болотной травы венки вить, чешуей да раковинами пересыпать, стали водяные струйки переливать, хороводы водить; заигралась царица с девушками, а Груня потихоньку к матери подвигается… Анна вся дрожит, с места сойти не смеет, дожидается.
Очутилась русалочка у самого пня, глянула на мать, ручкой махнула, подхватила ее Анна на руки и без оглядки пустилась по лесу.
Чует она, в руках у нее мертвое тело, холодное, неподвижное, только сердечко живое в нем бьется, стучит; жутко Анне: что, как не оживет дочка! Бежит она, торопится, а за нею и свист, и крик, и вой, несется кто-то, плещет, точно волны.
Добежала Анна домой, положила дочку на кровать, целует ее, ласкает — заалели под ее поцелуями губы, заструилась кровь в жилах, вздохнула Груня раз, другой и открыла глаза. Пропели утренние петухи, рассвело, сбежалась вся деревня на найденную девочку посмотреть, дивуются, расспрашивают, а Анна отмалчивается, говорит, в лесу Груню нашла. Бегает Груня веселая, счастливая; про трясину и не вспоминает; любуется на нее мать, ласкает ее… Только к вечеру стала что-то девочка грустить, задумываться.
— Что ты, Грунюшка?–тревожится Анна.
— Не знаю, матушка, что-то так сердце ноет, тяжко что-то…
— Ложись спать пораньше, дитятко, а я еще попряду…
Легла Груня, заснула. Прядет мать, а сама все точно что-то забыла и вспомнить не может. ,,Что бы такое?” — думается ей.
VII
Ночь. На улице бушует осенняя вьюга, дождь так в окна и хлещет, ветер воет.
Дремлется Анне за прялкой, слышится ей сквозь сон, что зовет ее Груня.
— Что ты, Грунюшка?
Сидит Груня на постели бледная, страшная такая.
— Матушка, матушка, что ты сделала? Ведь ты косыночку-то в трясину не бросила… и указывает ей девочка на алую косыночку, лежит в углу подле мешка с сеном косыночка, верно, вывалилась, как мать Груню на постель клала. Похолодела Анна с испугу — вот оно, что вспоминалось, да вспомниться не могло, недаром сердце ныло…
— Слышишь, мама, царица за мной идет, в окна стучит, водой хлещет!..
Слушает Анна: воет ветер, гудит что-то на дворе, вышла на крылечко; а кругом избы вода, вода, так и хлещет, так и поднимается, так и растет — разгневалась водяная царица.
Бросилась Анна в избу, обняла Груню, и залились они обе горькими слезами.
— Беги, матушка, ты еще спасешься, тебя не тронет русалка…
— Нет, дитятко, уж коли умирать, так вместе, мне без тебя не жить…
Воет ветер, ревет, бушует вода вокруг избушки; серые волны так и лезут в окна, а промеж них мелькают белые русалки, что пена морская: собрала царица всю свою рать, грозится в окна, хлещет, хохочет.
— Матушка, родная — шепчет Груня, — не отдавай меня русалке…
Анна ходит по избе, руки ломает, в окна глядит; видит — стоит перед окном сама царица, грозная, белая, высокая, волоса зеленые, что змеи, по плечам разметались, от глаз так и веет стужей, руки к окну протягивает, а на руках осока цепями обвилась… дрогнуло сердце у Анны, повалилась она ей в ноги, молит:
— Матушка царица, на что тебе, мое дитя? у тебя много своих девушек, а у меня она одна радость! не бери ее у меня…
Захохотала русалка: от смеха ее избушка задрожала.
— Или не знаешь, что русалочье сердце не жалостливое! Полюбилась мне твоя дочь, не отдашь добром, сгинешь сама, а ее не спасешь…
Махнула русалка рукой, захлестали волны в окна, в двери: видит Анна, русалка задумала утопить их, схватила полумертвую Груню одной рукой, другой от русалок открещивается, и бросилась вон из избы. Бежит по волнам, а волны по колено, все выше, выше поднимаются, надо, во что бы то ни стало, добежать до трясины.
Вот и поля! воды-то, воды! Все залило, все бушует: мутные волны на грудь лезут, ноги подкашиваются, а сзади русалки нагоняют, вот уж близко, слышит Анна ледяное русалкино дыхание; в ногах репейник цепляется, сучья, как огромные лапы, дорогу загораживают, лицо царапают, в глаза лезут: знать скликала русалка к себе на помощь все свое царство!.. Анна борется, не поддается, грудью, рукою дорогу расчищает, собирает свои последние силы — вот и трясина!
Грянул гром, сверкнула молния, Анна вытащила из-за пазухи аленькую косыночку и с размаху далеко закинула ее в трясину… Завыли русалки, застонали и попадали все в свое царство.
Упала Анна на колени, дочку целует, крестить..
VIII
Утихла к утру непогода, улегся ветер, сбыла вода; только на том месте, где стояла избушка, ничего уже не было: снесло избушку, и следа не осталось.
Потолковали в деревне, покачали головами, поискали Анну с дочерью, не нашли; так и порешили, что наводнением их унесло…
А Груня с матерью живы и здоровы, только не захотели домой ворочаться, а ушли далеко, далеко, подальше от трясины и от злой русалки.
Зажили они себе на чужой стороне по-прежнему, Груня еще краше расцвела, растет да умнеет, а мать на нее смотрит, не налюбуется.
СПб: Издание А. Ф. Девриена, 1902.