Сговорилась Лиса-Патрикеевна с кумом волком по-дружески жить, что добудут пополам делить.
Стянет волк где барашка или теленочка, выбежит на горку — кума, иди! — закончить — и кума перед ним словно из земли вырастет.
— Уж какой ты, кум, ловкий да какой ты, кум, сильный, и добрее-то тебя зверя на свете не сыщется, начнет Лиса-Патрикеевна выхвалять волка. — Уж кабы мне твою силу, да ловкость, да смелость — я бы тебя, куманек ты мой милый, за одну зиму жирнее свиньи откормила. А то что я теперь? Дело мое женское, слабое, птица нынче стала такая всё бойкая, непокорная, даже куры уж против меня огрызаться начали, а с гусем или с индейским петухом лучше и не связывайся; заклюют, защиплют, да еще и на смех поднимут. Уж подлинно сказать, не будь тебя, куманек: давно бы с голоду околела! Мне, признаться, и совестно уж становится всё твою хлеб-соль есть, а самой ни разу тебя не подвивать, да уж нечего делать, попрошу до весны, до цыплят, подождать.
Так увещала Лиса-Патрикеевна кума волка, когда тот приглашал ее покушать своей добычи, сама же ни чем не делилась; а слухи носились, что не было ночи, когда бы лиса не очистила чьего-нибудь курятника.
Дошли эти слухи и до кума. Тот начал лису подозревать в лукавстве, поприсматривать за ней, и почаще к ней в нору понаведываться.
Раз как-то мужичек из деревни выехал на речку половить рыбки. Удача была хорошая: что не закинет блесенку, то или окунь золотой полосатенький или лещик пузатый или щучка зубастенькая.
Как эта рыбка прыгала на льду, замерзая кочерилась; как мужичек поклал рыбку в сани; как он поехал путем дорогой восвояси — всё это видела Лиса-Патрикеевна из лесу, сидючи на высоком дереве.
Больно захотелось лисоньке этой рыбки покушать. Переметнула она в уме, соскочила с дерева, забежала впереди мужичка и растянулась поперек дороги, прикинувшись мертвой.
Мужичек едет себе потихоньку, лошадку понукает, да кнутиком помахивает. Вдруг видит — посреди дороги лисица лежит. Остановил он лошадку, поднял лису, потрепал, погладил — шерсть пушистая, а лиса мертвая.
“Вот, думает, находка-то нечаянная! шкурку сдеру — на базаре продам, а на деньги жене сарафан сошью, да ребятишкам пряников накуплю.”
Положил мужичек лису в сани, вместе с рыбой, да рогожей покрыл, а сам не сел на воз, а подле лошадки пошел.
Идет — песни попевает на радостях, кнутиком по снегу похлестывает, да смекает в уже, как бы подороже лисью шкурку продать, да кроме сарафана и пряников, себе шапку купить.
А лиса, как заметила, что мужичек не смотрит за ней — и давай в санях дырку прогрызать. Прогрызла дыру пребольшущую: рыбку вытаскала — сама выскочила; мужичек едет в город — а лиса рыбку в нору таскает.
Только что успела она перетаскать рыбку, сесть под окошечко, да у лещика головку отъесть — смотрит, кум к ней в гости идет.
— Здравствуй кумушка! Вот как ты нонича поживаешь: рыбку покушиваешь, а меня не поподчуешь.
— Ах, куманек ты мой милый! затараторила Лиса-Патрикеевна; — только что с ловли пришла, о первом о тебе вспомнила, хотела было пойти попросить тебя в гости, да замаялась больно, села вот отдохнуть, червячка заморить. Отведу, мол, душу маленько, да сейчас и за тобой сбегаю. Присядь, куманек, да покушай хоть щучки, да смотри осторожнее, а то косточкой подавишься.
Кум сел, начал есть, ест, да испрашивает: “Где это, кума, удалось тебе таким кушаньем поживиться?”
— На речку ходила, сама наловила — хочешь тебя научу?
Волк согласился и они, дождавшись ночи, отправились на охоту.
Лиса привела волка к прорубке, посадила его на самый край, а хвост в воду опустить велела.
— Ты вот так посиди, куманек, подольше, так видимо-невидимо к тебе на хвост всякой рыбы намерзнет.
Волк сидит, а Лиса-Патрикеевна ходит вокруг прорубки да приговаривает: Ясни, ясни на небе, мерзни, мерзни волчий хвост.
— Ты что там, кума, приговариваешь? — спросил волк.
— Я говорю: ясни, ясни на небе. Липни рыбка к волчью хвосту.
Волк соскучился сидеть, захотел привстать, а хвост-то примерз, не пускает.
— Что-то уж очень тяжело, кума, — сказал он: — не пора ли вытаскивать? Чай, уж много налипло рыбы-то.
— Нет, куманек, еще рано. Посиди еще немножко — пусть уж сразу побольше налипнет — ответит Лиса-Патрикеевна, и сама опять начнет ходить да приговаривать: ясни, ясни на небе, мерзни, мерзни волчий хвост!
И досидел кум — когда уж светать начало; бабы из деревни пришли за водой к прорубке, увидели волка и давай его коромыслами бить.
Волк вертелся, вертелся, никак не мог вытащить хвоста из прорубки: примерз очень. Рванулся посильнее да и оторвал его, да так без хвоста и ушел.
Подбегает волк к лесу — видит лиса по снегу валяется, стонет да охает.
— Что ты, кума?
— Ох, куманек ты мой милый! Натерпелась я за тебя страху-то; с полчаса в обмороке пролежала. Что, думаю, наделала я, несчастная? Ну, как да они убьют его, голубчика — что я тогда буду делать одна?
Волк поверил, что кума от чистого сердца так убивается, сжалился над нею, положил на спину и понес на себе.
Несет он лису, а она лежит да приговаривает: битый небитого несет; битый небитого несет.
— Что ты там, кума, говоришь? — спросил волк.
— Ох, уж я и сама не знаю, что брежу. Голова так кругом и ходить, и в глазах туманится.
Так и донес волк лису до норы, положил на постель, а сам побежал к знакомому шубнику просить, чтобы хвост новый пришил: совестно было без хвоста-то ходить по лесу, смеяться все будут.
Через несколько времени, заслышала Лиса-Патрикеевна, что сосед медведь чей-то пчельник ограбил; всё, что там было, поел, а одну кадку меду про запас оставил; на весну жениться сбирался, так невесту полакомить хотел.
Одним утром медведь только что глаза успел продрать — лежит да с боку на бок поворачивается, сны на память приводить да разгадывает, вдруг слышит кто-то стукнул в дверь. Отворил — лиса.
— С добрым утром, Михайло Иванович! — поздравила Лиса-Патрикеевна.
— Добро пожаловать, милая соседушка, приветил Михайло Иваныч. — Что так раненько пришла? видно дельце какое случилось?
— Просьбица есть у меня до вас всепокорнейшая, — заговорила Лиса-Патрикеевна, а сама залилась слезами. — Житья мне на свете не стало, сиротинушке. Обижают меня, беззащитную, всякие звери. Пусть бы уж крупные, а то мелочь-то всякая покою не дает. На что зайцы — и те надо мной потешаются. Вчера приходят ко мне два зайца — пьяным пьянехоньки еле на ногах стоят — нашумели, набуянили и из дому вон выгнали. Плакала, плакала да и придумала: пойду, мол, я к доброму соседушке милости просить. Квартира у него большая, так не пустит ли в уголок зиму дозимовать. А я бы ему прислуживать стала, одежоньку чинить, или на посылках бегать.
Мишенька обрадовался, что даровую прислугу нашел и пригласил лису переехать.
— Только не будет ли вам беспокойно со мной? — спросила лиса: — я ведь по здешнему лесу лекаркой состою, так по ночам часто приходят за мною, — стучаться будут.
— Это ничего, ответил медведь — если ночью помешают, так я и днем высплюсь.
В тот же день переехала лиса к медведю.
Ночью лиса легла спать на лавочку, а хвост опустила под лавочку. Полежала, полежала да и давай хвостом бить, будто кто со двора стучится.
— Кто там? спросила она.
— Здесь лекарка живет? — пропищала сама же, только не своим голосом.
— Здесь! сейчас выйду.
Вскочила и ушла.
Медведь слышал всё это и думал, что в самом деле к больному пошла, а она прямо туда, где спрятан был мед, Подсела к кадке и давай лакомиться.
Перед светом, когда возвратилась лиса, медведь спросил ее: ну, что, лисонька, как леченье твое идет?
— Хорошо; еще в начале только, ответила она.
Выходило так, что медведь спрашивал про больного, а лиса отвечала про мед.
На другую ночь лиса опять также сделала.
— Ну, что, лисонька, как леченье идет? — спросил медведь, когда возвратилась лиса.
— Хорошо, до половины дошло.
На третью ночь лиса опять из дому уходила.
— Ну, что, лисонька, как леченье идет? — спросил опять медведь.
— Очень хорошо, покончила всё, ответила лиса.
Вскоре медведю захотелось посмотреть, цел ли у него мед. Заглянул он в кадку — а там и донышко видно.
— Эге! подумал Мишенька: — это, видно, лисьины штуки. Постой-ка, я допрошу.
Возвратился он в берлогу. — Лиса-Патрикеевна сидит, как ни в чем не бывало, и чулки медведю штопает.
— Это тебе и не стыдно, лисонька, медок-то весь скушать!? — сказал ей медведь.
— Про какой это вы медок говорите, Михайло Иванович? Я и знать ничего не знаю, ведать не ведаю, — начала оправдываться лиса.
Медведь взял ее за лапу, подвел к яме, где спрятан был мед, и указал на пустую кадку.
— А вот это чьи дела? спросил он лису: — У меня в доме, кроме тебя, никто не живет, стало и некому съесть.
— Может вы сами изволили скушать. Михайло Иваныч, когда-нибудь во хмелю пришедши, да и заспали, извернулась лиса: — А мне как это сделать, когда я и не знала, что у вас мед есть? Впрочем, ведь уж это такое дело, что укрыться не может ни как. Ведь сейчас узнать можно, кто поел мед.
— А как же это узнать?
— А вот как: затопим печку пожарче, да и ляжем перед огнем. Как только жаром начнет пропекать — мед и будет топиться из шкуры наружу.
Медведь согласился попробовать. Натаскал из лесу дров целый ворох, затопил печь и улегся с лисой перед огнем. Как только начало его пригревать — он и захрапел.
Лисе только того и надо было. Тотчас побежала она к кадке, соскребла со дна последышки да и вымазала медом-то всего медведя.
— Вставай, Михаил” Иванович! будила она его, когда кончила дело — теперь уж пора узнавать, кто съел мед.
Медведь встал, лизнул спросонья, лису — не сладко: значит не ела; лизнул себя — что за диковинка! точно в соту язык опустил. “Когда же это я съел? стал думать он: — Правда, хоть мне и частенько случалось домой под хмельком приходить, однако помню, что меду не трогал. Разве вот прошлый раз, когда с именин от соседа под руки привели — да и тогда кажется не трогал, а прямо спать повалился.”
Пока медведь размышлял, сидя над кадкой — лиса побежала в берлогу, собрала наскоро свои пожитки, расплакалась и стала прощаться.
“Прощайте, Михайло Иваныч! завопила она, обливаясь слезами: — Крепко обидели вы меня, горемычную, что, не разобравши дела, клепать начали. Не хочу у вас ни минуты оставаться после того. Лучше уж буду мытарствовать по темному лесу, где день, а где ночь, чем такое оскорбление терпеть.”
Мишенька подумал, что в самом деле понапрасну обидел лису, начал прощенья просить, уговаривать, чтобы осталась, но та и слушать не захотела — ушла.
Да и зачем уж ей было оставаться: мед съеден, а другого ничего у медведя в запасе не было, потому что он всю зиму только свою лапу сосет, да тем и питается.
Идет лиса по лесу, а хвост несет по ветру, — вдруг слышит что-то жареным за пахло.
— Верно охотники ходили, да кусочек обронили, — подумала лиса, побежала на запах да и попалась в капкан.
Испугалась Лиса-Патрикеевна не на шутку. Начала голосить, куманьев на помощь сзывать — ан глядь, вместо кума мужичек к ней идет, тот самый, у которого она рыбу из воза повытаскала.
Лиса Патрикеевна начала метаться во все стороны, улещать мужичка да пощады просить, но мужичок не сжалился, перерезал ей ножом горлышко и шкурку содрал, да понес на базар продавать.
После набежал на лису волк, увидел что кума без шубки лежит — поплакал, потужил, да и скушал куму.
А медведь и теперь еще всё голову ломает, да не может припомнить, когда съел он свой мед?