— Проснувшися, –продолжал Кидал, — озрелся я на все стороны и увидел ту траву, о которой сказывали мне боги: она росла почти под самым тем камнем, на котором я спал. Сорвав её немедленно, поспешил я к воротам; и как только приложил оную к замку, то в одну минуту упал он на пол, цепь переломалась и ворота растворились. Я, не опасаясь ничего, вступил в тот сад и когда увидел, что разъярённый вол бежал ко мне с великим стремлением, то я, вложив поспешно в пращу большой кусок железа, поразил его в самый лоб, и так сильно удалось мне его ударить, что он, не шагнув после ни шага с того места, с великим рёвом издох; и как только вышел из него дух, то все деревья, находящиеся в сём саду, вдруг опустили свои ветви и казались совсем поблеклыми; цветы, растущие по дорогам, облетели, и началось подо мною некоторое колебание земли, чего я нимало не опасался, и продолжал путь мой далее, без сомнения, сохраняем будучи богами.
Когда же пришёл я на середину сего сада, то увидел тут весьма толстое дерево, которое всякую минуту шевелило своими листами: оно было не весьма высоко, но весьма кудревато, так что под ветвями оного поставить было можно целое здание; кора на нём была красного цвета и походила больше на кровь, давно уже истёкшую из человека; при корне оного кора сия немного раздвоилась, и на теле дерева написаны были сии стихи:
Богами проклята ещё в начале века,
И нет ни одного на свете человека,
Который бы хотел вкусить мои плоды:
Я в свет произвожу болезни и беды,
Отчаянье, печаль и, словом, все напасти;
Все смертные моей трепещут ныне власти.
Я только для того на свете пребываю,
Что счастие в себя народно пожираю,
И волей не даю ни малой им отрады.
Гублю всегда людей, опустошаю грады;
А если принуждать к добру меня кто станет,
То власть моя тогда навек пред ним увянет.
Прочитав сию удивительную надпись, не мог я пробыть без негодования и столь подосадовал на неистовое это дерево, что, выняв саблю, начал рубить его ветви.
Но весьма в скорое время удержал меня некоторый гигант за руку и говорил мне:
— Постой, ты избавитель одного народа, а не всего смертного племени; и так искоренять сие древо до основания тебе не должно. Возьми, — продолжал он, подавая мне некоторый весьма острый камень, — оным ты раздроби голову убитого тобою вола, из мозгу его выйдут два воина, которые в одну минуту убьют друг друга, и который упадет из них навзничь, то с того сними панцирь, шлем и саблю и облекися в них, тогда способен ты будешь освободить Олана от крепкого сна или способен будешь приступить к сему делу.
Итак, отдавши мне сей камень, поднял он отрубленные мною ветви и, посмотрев на меня с великим удивлением, скрылся из моих глаз.
Держа в руках дар сего духа, думал я бросить его на землю: ибо представлялся он мне совсем ненужною вещию для разрубления воловьей головы, и размышлял я так: “Имев при себе саблю, должен помощи искать от ножа”. Но, однако, пошёл я с оным к буйволу и только переступил шагов с десять, как увидел подле некоторого куста крылатого юношу, который, сидя тут, весьма горько плакал. Я хотел знать непременно причину его печали и, для того остановившись, спрашивал его, кто он таков и о чём так много скорбит, и если есть к тому способ, то я обязывался быть в его услугах.
— Я называюсь Пекусис, — отвечал мне юноша, обернувшись ко мне, — и есмь гений несчастного города Хотыня; плакал я на сём месте двадцать лет с лишком и, по прошествии оного срока, часа с три находился в великой радости, а теперь я плачу опять: ибо Кидал хочет бросить данный ему от духа камень и разрубить воловью голову своею саблею, от чего в одну минуту последует ему погибель. Хотынь останется опять под игом рабства, а я должен до скончания века орошать сие место моими слезами.
Услышав сие, пришёл я в превеликое удивление и благодарил сего гения от искреннего моего сердца и, досадуя сам на себя, укорял незнанием и что я так мало имел рассуждения, что совсем незнаемые мне вещи презирал, не постигая того, что от малых великие возрастают; и обнадёжив гения, что я, конечно, вперёд не буду так безрассуден, и о чём не имею понятия, того презирать не стану, расстался я с сим добродетельным духом, пекущимся всегда о сохранении вверенного ему смертного племени.
Пришед к тому страшному волу, разрезал его темя и увидел, что вышли из мозгу его два сильные богатыря, которые немедленно сразились между собою и по долгой и страшной битве упали оба мертвые на землю.
Осматривая оных, увидел я одного, который лежал навзничь; немедленно подошед к нему, снял с него шлем и саблю; а как только отделил я от тела его панцирь, то в одну минуту из сего храброго воина сделался почтенного вида весьма старый муж, который много походил на пустынника, но только платье делало его отменитым от всего смертного племени. Сверх нижнего долгого полукафтанья была на нём широкая и долгая епанча чёрного цвета, как и исподнее платье, которое опоясано было ремнём со изображением дневных на оном знаков. Чрез плечо имел он повешенную перевязь со всеми знаками месяцев целого года; на голове его была острая шапка, украшенная петушьими косами; а в руках имел он жезл, около которого обвилась большая живая змея, а на верху оного вместо набалдашника укреплена была звезда. Итак, как будто после крепкого сна проснувшися, встал он на ноги и смотрел на меня весьма пристально, не говоря мне ни слова.
Увидев сие превращение, столь я изумился, что не знал, что мне тогда должно было делать; шлем и сабля лежали подле моих ног, а панцирь держал я в руках и стоял весьма долго неподвижен, ожидая от проснувшегося и весьма удивительного мужа уведомления, как мне должно с ним обойтися, так ли, как с духом, или так, как с человеком.
— Я вижу, — говорил он мне, –что ты весьма много удивляешься чудному моему превращению и необыкновенному платью, в котором теперь меня видишь. Хотя теперь и не такой случай, — продолжал он, — однако я уведомлю тебя, кто я таков и от чьей крови. Ты видишь пред собою сего славного кабалиста, которому нередко повинуются бесы. Я родом из Хотыня, отец мой был верховный первосвященник и человек весьма разумный; он приложил всё своё старание вкоренить в меня великое понятие и для того послал в Египет; там обучался я у жрецов и узнал науки сей некоторое начало; а как уведомился, что знание сие в великой силе в Индии, то немедленно туда поехал и там у искусных браминов узнал её совершенно.
Приехав в моё отечество, не застал уже я отца моего живого, а в воздаяние за его обо мне попечения сделал ему гроб из такого камня, который мне одному только известен. Положа в оный тело отца моего, приказал стоять ему во храме на воздухе, и чтобы он не касался ни стен, ни пола, ни потолка, который и по сих пор находится ещё таковым, и множество народа из дальных стран приезжают смотреть сего чуда.
После сего определил я себя вовсе в сию науку, изыскал не известные никому книги и предсказываю по оным будущее народное благополучие и несчастие; а что слова мои справедливы и наука мне сия довольно известна, то сему в доказательство служит, что сильнее меня некоторые духи обратили меня в вола и приказали остерегать сей очарованный остров, на котором заключили они счастие нашего народа.
Сие посередине стоящее дерево, — продолжал, указывая на то, которое я рубил, — заключает в себе наше благополучие, но теперь оное от него возьмётся; храбростию твоею и знанием моим мы сие беспрепятственно исполним. Для чего ж превращён я был в то животное, из головы которого я вышел, — того прежде смерти Тризлы, неистовой нашей государыни, ты не уведаешь, также и причины несчастия народного, и не увидишь несчастного нашего обладателя Олана, которого и смотреть тебе не должно до того времени, как убита будет Тризла, и ты придёшь пробудить его. Пойдём к сему дереву.
Итак, приблизившись к оному, приказал он сломить мне десять веток и сплести из оных венец, которое я всё немедленно исполнил.
— Сей венок, — продолжал он, — надеть ты должен тогда, когда приедешь в град Хотынь с околдованного острова, подле которого мучится Тризла, и тогда увидишь, какое страшное и чудное действие возымеют сии листы.
Потом привёл он меня к мёртвому буйволу и, отломив один рог у оного, дал мне в руки и говорил опять:
— Сей рог брось ты тогда в море, когда получишь все наставления от Тризлы, как вступить тебе на остров: то сделается тогда из него морская раковина, в которую должен ты сесть и ехать к берегу весьма осторожно, и должен ещё стараться, как возможно, удерживать своё дыхание: ибо, почувствовав оное, страшная та птица в минуту проснётся, о которой уведомит тебя обстоятельно наша государыня, и обо всём, что должен ты тогда делать.
По отломлении рога поднялося тело воловье на воздух и сделалось объято всё огнём; однако стояло всё на одном месте; потом как стало потухать, то поднималось от часу выше и скрылося наконец из глаз. Тогда кабалист предупредил мой вопрос и говорил мне, что сие подобие взято было из небесных знаков и так, отдав всё смертное земле, возвратилося опять в небо.
— Ступай, — продолжал он, — ко исполнению славного предприятия, дельфин уже тебя дожидается, он привезёт тебя прямо в устье реки Рвани, которая протекает нашим городом, а я должен ещё здесь остаться для исполнения некоторых нужных дел.
Итак, простившись с ним, сел я на дельфина и приехал сюда, имея при себе те вещи, которые он мне дал.
Как только перестал Кидал сказывать случившееся сие с ним приключение, то верховный священник и другие жрецы вошли к ним в комнату весьма с радостными видами. Нутрозор, так назывался первый жрец, подошёл к Кидалу с великим подобострастием, какого он никогда ещё и никому не оказывал, ибо сан его запрещает унижаться пред смертными, и говорил Кидалу так:
— Великий омарский владетель! Соизволением богов выбран ты избавителем нашего народа и воскресителем добродетельного Олана, чему получил я откровение в прошедшую ночь. Есть некоторое место, окружённое морем, на котором мучима наша злая государыня; должно тебе туда отправиться непременно, и она уведомит тебя, что тебе надобно делать. В которой же стороне лежит это место, или каменная гора, того мне не открыто; но сказано, что по пришествии твоём к берегу возьмёт тебя дельфин и принесёт на раменах своих к Тризле. Ещё ж повелено мне представить тебя пред истуканом великого Перуна во время приношения жертвы, чего для просил я ныне развратного Нахая, чтобы приказал он отворить нам храм и принести в оном жертву, ибо храмы наши по соизволению прогневанных богов все заключены; на что он согласился и приказал, чтоб целый день отверста была Перунова божница.
Кидал немедленно на сие согласился, и пошли они все в храм великого Перуна.
Первосвященник, надевши жертвенные одежды, вышел пред каплицу страшного сего бога и начал производить жертвенные обряды, по окончании которых стал Нутрозор на колена и весь народ с ним; читал он вслух молитвы со слезами и тем старался подвигнуть на милость великого Перуна, который тогда и подлинно почувствовал об них сожаление, и сказал плачущему народу так:
СНИМАЮ ИГО С ВАС, БЛАГОСЛОВЕН ВАМ ЧАС!
Народ, услышав сие, пал на землю и от сокрушённого сердца благодарил милостивого бога.
Пришед из храма и поблагодарив домашних богов за великое их снисхождение, сели потом за стол; и когда подали горячее кушанье, то, открыв, Нутрозор увидел в сосуде весьма чудное явление: между другими вареными рыбами в горячей воде плавала одна живая, у которой на спине написаны были сие слова: “Всего полезней человек”.
Все пришли от того в великое удивление и не знали, как растолковать сие приключение. Нутрозор хотел её вынуть, но она, выпрыгнув на стол, упала на тарелку к некоторому жрецу. В одну минуту слова на ней пропали, и сделалась она подобною другим рыбам.
Все определили, чтоб употребил её в пищу тот жрец, к которому попала она в сосуд. И как только раздробил он на части, то внутри увидел сие слово: “Молчаливость”, — и когда показал всем, то не меньше удивилися они, как и прежнему. Но жрец встал из-за стола и, ставши на колена перед Нутрозором, каялся пред ним в своём прегрешении: ибо намерен он был объявить о Кидале Нахаю и советовать ему, чтобы тот истребил его и тем бы пресёк намерение ко избавлению Оланову и всех его подданных.
Нутрозор, выслушав сие, ужаснулся и благодарил милосердых богов, что они начали уже миловать хотынское поколение. Он не намерен был простить жреца и хотел послать его в заточение; но Кидал и Алим, употребя неотступную свою просьбу, избавили винного от наказания, представляя Нутрозору, что, когда умилосердились над ними боги, тогда уже никакие происки смертных вредить им не могут.
По окончании стола начали советовать все о похвальном намерении Кидаловом, и всякий старался наполнить его мужеством. Нутрозор уверял его поминутно о покровительстве всесильных богов и говорил, что, конечно, предприятие его без награждения не останется.
— Хотя мы и не знаем, где находится теперь Плакета, но когда обещали тебе её боги, то, конечно, не может быть сие лживо, и я не думаю, чтобы ты, будучи столь просвещён и добродетелен, отважился сомневаться в словах великого Перуна, которые всегда бывают неподвижнее гор каменных, и когда один раз сказаны, то не должно уже ожидать повторения.
Кидал не только не хотел когда-нибудь оставить своё предприятие, но по всякий час наполнялся большим к тому желанием, и думал всякую минуту отправиться на каменную гору к Тризле, и для того говорил Нутрозору, что он идёт сей час ко исполнению божеского определения и своего намерения. На что говорил ему первосвященник так:
— Похвально твоё усердие и добродетель ко избавлению народному; но время ещё не приспело, в которое должен ты показать храбрость свою и неслыханную ещё доселе отважность. В откровении мне сказано было богами и сие: в некоторую ночь затмится луна, и сделается на нашем горизонте такая тьма, о которой ещё от начала света не слышно было. Тогда придёт великий страх на всех лунатиков, и они, оставив все свои стражи, скроются в домах. Тогда должно мне принести домашнюю жертву и с домашними богами проводить тебя на берег и там всю ночь умолять богов о благополучном успехе твоего оружия.
Итак, должен ты ожидать сего времени и не прежде производить предприятие твоё в действо; а в ожидании сего времени можешь ты уведомиться об обстоятельствах нашего владения, рассмотреть местоположение: ибо сие тебе непременно надобно знать для того, что, совокупившись с Плакетою, будешь ты города сего защититель; а чтоб веселее осматривать тебе оные, то бери с собою друга твоего чужестранца, о котором мы ещё никакого известия не имеем и не знаем его имени, кое он от нас утаивает, и какая тому причина, мы и того не ведаем; но известно только, что он имеет в себе беспримерную добродетель.
Таким образом, оставил Кидал до определённого времени своё предприятие и вознамерился по совету Нутрозорову осмотреть город, все места, кои достойны были примечания, гавань и берег. В некоторый день пригласил он с собою Алима, и пошли они в рощу, которая стояла на самом устье реки Рвани; пришед туда, сели на берегу морском. Алим, вздохнув весьма прискорбно, начал говорить Кидалу:
— Я не сомневаюсь, чтобы ты не простил мою неучтивость, что, находясь с тобою довольное уже время, не уведомил тебя, кто я таков: ибо имею я причину утаивать моё поколение и имя от сего народа до избавления его от рабства. Я владетель Млакона и Ния, двух островов, тебе, думаю, известных, сын несчастного Олана и Тризлы.
— Что ты говоришь!- вскричал тогда Кидал.- Милосердые боги, — продолжал он, — так вы делаете меня больше счастливым: я буду иметь в Алиме друга и сродника; и обязуете меня, чтоб я служил Хотыни ещё с большим усердием.
По сих словах облобызали они друг друга, и Алим продолжал говорить ему так:
— Ты выбран богами избавителем несчастному отцу моему и всем его подданным; определение богов, чтоб отец мой царствовал на своём престоле, а мать бы моя, избавяся от муки, скончалась, каким образом, того тебе, как сказывал ты, неизвестно; итак, прошу тебя для дружбы твоей ко мне как можно уменьшай против неё твою свирепость, ежели соизволением богов будешь ты оную чувствовать к моей матери и ежели должна она умерщвлена быть твоими руками; и если возможно будет миновать тебе сие определение, оставь её жить на свете, то только избавленную от сего мучения, которое она теперь претерпевает.
— Возлюбленный мой друг, — отвечал ему Кидал, — не воображай себе, чтобы я подумал когда-нибудь о таком свирепстве, и ежели боги определят меня отнять у неё жизнь, то я лучше сделаюсь воле их преслушен и претерплю какое-нибудь за сие наказание, нежели учиню такое варварство. Будь уверен, что употреблю к тому все мои силы, чтобы радость отца твоего и твоя была совершенна; боги определяют меня избавителем, а не варваром, и думаю, что милосердие их избавит меня от противного добродетели моего поступка.
Потом просил его Алим, чтобы он не объявил о нём жрецам и также никому, уверяя, что время само покажет его народу и сердечное чувствование Оланово представит ему потерянного сына, который и сам весьма долгое время не знал своего отца и не имел об оном никакого известия.
В сих разговорах увидели они два корабля, плывущие из моря к их городу; по снаряду оных не могли они узнать, какого владения были сии суда; оные впущены были прямо в гавань. Кидал и Алим поспешили в оную, чтобы увидеть, кто приехал в их город; и как только пришли они к кораблям, то вышел из оных, как казался по виду, государь, окружённый множеством господ; платье на них было весьма чудное и не походило ни на какое, которое носят разные народы обыкновенно, и у всех закрыты были лица чёрным флером, и так пошли они во дворец, чему Алим и Кидал весьма много дивились. Но удивились они тогда больше, когда увидели на носу одного корабля поставленную человеческую голову и прочитали написанные над оною сии слова:
“Голова Ранлия, омарского вельможи”.
Владетель того города, прочитав оное, затрепетал и не знал, что должно было ему думать о таком приключении; не меньше его удивился и Алим: ибо он слышал от Кидала, что сей добродетельный муж был его опекуном и убит неистовым тираном, Азатовым сыном. Таким образом, чтоб не было примечено сие их смущение, пошли они немедленно домой и вознамерились наутрие разведать эту тайну, ибо разрывала оная Кидалово сердце и приводила в великое беспокойство и Алима.
Судьба Оланова назначила в сей день начало своего милосердия. По закате солнечном взошла на хотынское небо луна; окружена она была лучами и казалась светлою больше обыкновенного, но в третьем часу ночи начала меркнуть и в скором времени покрылась вся темнотою; потом охладел весь воздух, и такая разлилася мгла по земле, что люди не могли ничего видеть. Лунатики почли сие божеским гневом и думали, что прогневался на них месяц; наполнилися все великим страхом и заперлись в домах своих отовсюду. Всякий рыдал из них неутешно, ожидал последнего конца непременно и не дерзал уже умилостивлять прогневанную луну.
Нутрозор, видя, что время приспело ко избавлению народному, позвал к себе Кидала и, орошая его своими слезами, говорил:
— Возлюбленное чадо, прошу о тебе милосердых богов, чтоб оные укрепили тебя к сему претрудному подвигу и чтобы всесильная их рука пребывала всегда над тобою.
Алим и все жрецы тогда плакали, подобно как будто бы отпускали на смерть Кидала; но сие предприятие страшнее было и оной. Потом великий священноначальник, возжегши домашнюю жертву, стал на колена и, облившись горькими слезами, просил с великим сокрушением богов покрыть щедротою своею ещё в цветущих летах храброго Кидала; потом возложил на него освящённую гривну, о которой получил приказание от богов и коя снята была с Олана для сего предприятия. По утушении сей жертвы простился он с омарским обладателем и приказал учинить то же всем. Все оплакивали тогда Кидала, но он наполнился мужеством и ни о чём больше не думал, как о храбрости, весьма потребной в сём случае. Итак, взявши пламенники и несколько кумиров, пошли они на берег спокойного тогда моря. Жрец и все бывшие тут люди учинили вторичное моление и готовы уже были расстаться с Кидалом. Вдруг из глубины морской вынырнул великий дельфин и, посадя Кидала к себе на спину, пустился в пространное море. В одну минуту луна осветилась солнцем, и сделалась ночь весьма светлою. Люди, увидев толикое чудо, возблагодарили богов от радостных сердец и остались вместе с великим первосвященником умилостивлять богов и просить счастливого успеха Кидалу во всём том, что будет он предприять ко избавлению их.
Багряная заря на востоке отворила свой храм, устланный и испещрённый розами, и, севши в алую колесницу, возвышалась на хотынское небо; тусклые облака, изъявляющие всегдашнее несчастие, как будто бы стыдяся её вида и претворившись в прах, падали в непроходимые леса и горы. Отлетающие до сего времени зефиры возвращалися в поля на нивы и в долины; речные нимфы, которые оставили совсем чистые струи реки Рвани, в то время приходили омывать лица свои на берегах хотынских. С высоких гор пастухи и пастушки сходили в долины и усыпали дороги цветами, начали петь и играть песни, и казалось, что будто встречали они некакий праздник, — словом, везде разливалось непонятное веселие, и всякий хотынец предчувствовал радость. В великолепных стенах города обновлялся воздух, и всякая стихия принимала другой образ.
Море не колебалось, и следовала одна только тонкая струя за дельфином, на котором путешествовал по водам Кидал. Нереиды и тритоны, проводив на небо солнце, встречалися с Кидалом и изъявляли ему радость свою и восхищение. Некоторые морские чудовища, не видав ещё никогда едущего по водам человека, дивились такому позорищу и, окружая его со всех сторон, провожали с радостию и старались угнетать камни и пучины, могущие вредить или по крайней мере устрашить путешественника. Усердие их простиралося весьма далеко: они подбегали часто к дельфину и старалися подавать помощь ему в плавании. Кидал, смотря на их усердие, весьма много веселился и почти не чувствительно достиг до той горы, на которой находилась Тризла.
Жалкое сие позорище привело его в великое сожаление: птицы в то время терзали её груди, отчего грудь её вся была покрыта кровью и платье орошено было ею же довольно. Дельфин, устремясь весьма сильно, преодолел сердитые пучины и почти весь выдался из воды на камень, и, тут спустив с себя Кидала, возвратился в бездну морскую.
Омарский владелец приближился к Алимовой матери и почти со слезами смотрел на её мучение; однако не дерзнул вооружиться против хищных птиц: ибо знал он, что сие ему невозможно. По отлетении свирепых воронов и по утолении совсем её болезни говорил ей Кидал:
— Государыня моя, сколько ты несчастлива на этом свете, и мне кажется, что и ад не производил ещё никогда такого мучения, которое ты теперь претерпеваешь. Когда несносно мне смотреть на оное, то как уже возможешь ты сносить толикое страдание.
— Незнакомый, — говорила ему супруга Оланова, — не умножай моей горести напоминанием о моём несчастии, которому подобного не было ещё на свете; но скажи мне, каким случаем принесён ты на сию гору и какое имел к тому намерение?
— Государыня моя, –отвечал ей Кидал, — несчастие ашего дома, народа и города были причиною тому, что сжалившиеся над вами боги избрали меня избавителем вашего племени; многими от оных прорицаниями послан я на сие место исполнить совсем незнаемое мною дело, о котором приказано мне просить от тебя уведомления: в оном состоит и твоё избавление, то я не сомневаюсь, чтоб ты мне того не открыла.
Тризла, услышав сие, весьма много обрадовалась и уведомила его теми же словами, которые она употребляла с Аскалоном.
— Ступай, — продолжала она потом, — ко избавлению несчастного народа; ступай и возвратись со славою оттоле: сие предприятие выше всех человеческих дел; слава твоя не умолкнет вовеки, ежели исполнишь сие до конца, народ наш возвысит имя твоё до небес и почтёт выше отца несчастных; будь твёрд и не страшись погибели нимало, восходи выше смертных и уподобься всесильным богам.
Кидал, обнадёжив её, что будет всеми силами стараться наполнять себя храбростию поминутно, и, простившись с нею, бросил в море рог, данный ему от кабалиста. Внезапно вокруг горы пучины почернели, седые валы начали ударять вершинами в камень, смесили влагу и песок, с кипящих их верхов орошал великий дождь Клаигова сына, густая пена расстилалася по водам, и шум от оной от часу умножался. Наконец вырвалась со дна весьма страшная струя, и казалось, что прервёт предел между воздухом и морем; потом выступила на поверхность вод раковинная колесница, в которую впряжены были два морские и весьма свирепые чудовища: оные дышали дымом, чёрною водою и седою пеною, чешуя на них была светлая и казалась подобно медным щитам… Яряся, порывали они колесницу, которая без всякой тяжести поскакивала по волнам, подобно той, в которую весьма безрассудно садился Фаетонт, не слушая своего родителя и не умея править ефирных и огнедышащих коней.
Омарский владетель не для приобретения тщеславия, но желая исполнить волю богов, прияв от судьбины вожжи, кои вложены были в пенющиеся челюсти сердитых животных, вскочил поспешно на колесницу и, не желая безрассудно подниматься выше облаков, пустился между волнами.
Чудовища, почувствовав в колеснице правителя, пуще освирепели; глаза их сверкали тогда наподобие раскалённых углей и из страшных челюстей метали влагу и пламень; ударили они извитыми хвостами по водам и бросились весьма поспешно раздирать волны, которые сколь были ни свирепы, однако уступали стремлению колесницы. В скором времени приближился Кидал ко очарованному острову, и как только стал подъезжать к оному, то сильные вихри устремилися на запад, на восток, на север и на юг, рвали волны в части и мутили воздух; дождю навстречу дождь, волна навстречу волне со всех сторон летели; ужасный шум помутил весь понт, и ничего не видно было, кроме слиянных с морем небес.
В таких опасных случаях сердце человеческое не бывает без трепета. Кидал, находяся посередине сей великой напасти, возводил глаза на небо и просил милосердого Перуна, чтобы он ниспослал ему помощь в таком свирепом волнении двух стихий. Без сомнения, отец богов не отвращал тогда очей своих от сего ироя и нарочно воздвиг сию бурю, чтобы та осторожная птица в сём страшном рёве волн и ветров не почувствовала приближения Кидалова к берегу, который, скочив с колесницы на остров весьма осторожно, удерживал дыхание и продирался между кустов и каменьев с великою тишиною; наконец увидел он то страшное чудовище, от которого затрепетал больше, нежели от волнения морского.
Птица сия спала тогда на высоком пригорке; малая её голова лежала на камне и находилась всегда в движении. Сложение её подобно было птице, но ноги были коневьи, вместо копыт имела львиные когти, вместо хвоста виден был рыбий плюс; а тело прикрыто волосами, выключая крыльев, которые одни только состояли из перьев чёрного и кровавого цвета; ростом же была она втрое больше человека. Дыхание её слышно было издалека, и, несмотря ка узкое прохождение горла, испускала она весьма страшный рёв, так что казалось, будто бы от того колебался пригорок.
Кидал, смотря на неё, стоял долго неподвижен и думал, что сей ему трудности преодолеть никоим образом невозможно. Пригорок был весьма крут и почти весь объят телом страшного сего чудовища, так что никоим образом подступить было к ней невозможно. Ожидать, чтобы она проснулась, предстояла ему погибель, приближиться к ней- сделается то же.
Итак, омариянец наполнялся мужеством и предприял не страшиться смерти. Удерживая дыхание, пошёл к той стороне, на которую лежала её голова: чувствовал он тогда, что море сильнее колебалось, и великие волны, ударяя в берег, производили весьма сильный шум, так что движения его совсем было не слышно. Кидал утвердился на некотором бугорке, который выдался несколько из большого пригорка, достиг до камня и ухватился руками весьма крепко за её голову.
В самое это мгновение ока вздрогнула спящая птица столь сильно, что остров весь поколебался, и тот пригорок, на котором она лежала, казалось, что двигнулся с места. Кидал, исполненный трепета и страха, едва не опустил из рук головы её вместе со своею жизнью.
Буря утихла, ветры усмирели, море не волновалось, и сердитые пучины перестали пожирать в себя воздух и воду; солнце разогнало страшную тучу и торжественным лицом смотрело на позорище, учинённое молодым и отважным ироем, который тогда превосходил победою своею завоевателя всей вселенной.
Объятое руками Кидаловыми чудо вопило ужасным голосом, и когда отпустил его омарский владетель, то, двигнувшись с пригорка, пошла сия птица по берегу острова весьма тихими стопами, и казалось, как будто шаталась из стороны в сторону; катящиеся из глаз её весьма обильно слёзы падали на траву, которая в одну минуту от оных блекла и совсем исчезала. Много раз порывалася она к одному месту, но видя, что Кидал всюду за нею следует, отходила от оного и орошала слёзами всё своё обитание, и столь жалобно стонала, что Клаигов сын пришёл об ней в сожаление.
Чудовище, чувствуя свою погибель и зная, может быть, что конец жизни его приближается, следовало к своему яйцу и начало пробивать его носом. Кидал, сожалея весьма много об нём, не хотел препятствовать ему в сём труде, а взяв несколько с яйца на перст свой смирны, пошёл и помазал коренья двух дерев, стоящих друг подле друга. Как только он сие учинил, то сильнее, нежели громовое поражение, ударило в коренья помазанных дерев, и оные с превеликим треском оставили свои места и пожали других, подле них стоящих.
В сие отверстие вступил Кидал и едва перенёс только за оные ногу, то увидел с великим стремлением бегущего к себе великого и страшного змия. Сретающая его погибель вселила в него великое проворство и бодрость: он весьма поспешно озрелся на все стороны и как увидел шлем и булаву, то бросился к оным и, ухватив их, изготовился к сражению. И как приближился к нему змий, то из челюстей его стремящееся пламя и дым объяли Кидала и лишили совсем зрения, и он совсем не видал, каким образом поражать ему неприятеля.
Наконец, как получил некоторую способность, то одним замахом лишил змия трёх голов, от чего умалилась ярость его и пожигающее Кидала пламя. Отважности его в сём случае страх не препятствовал, и он чем больше вступал в сражение, тем больше показывал своё мужество. Когда осталася одна голова на сём чудовище, то ни самый сильный град, ни беспрерывно льющийся дождь не имели в себе столько влажности, какую пропасть вод изрыгал тогда змий на Кидала. Сие несчастие беспокоило его больше, нежели прежнее; однако в последний раз столь сильно ударил его в голову, что оная потеряла совсем своё подобие, и свирепый змий, поваляся на землю, начал весьма сильно об оную ударяться, так что тряслись от того окрестные места и поднималась пыль столбом ко облакам.
Кидал, ударив его поперёк булавою, лишил совсем движения и дыхания. Потом распорол ему чрево и как только выпустил на землю ядовитую его желчь, то в одну минуту загорелися все вещи и сама земля обнялася пламенем.
Пожар восходил до небес, и лютости огня описать никоим образом не можно. Видимый Кидалом горизонт весь побагровел от пламени, и казалось, что воздушные огни, совокупяся с ним, намерены зажечь всю вселенную, по примеру безрассудного солнцева сына. Омарский владетель, увидев, что вся земля обнялася пламенем, выбежал весьма поспешно на берег острова, и там, нашед птицу, которая оплакивала свою кончину, взял её за голову и держал во всё то время, пока огонь летал по острову.
В скором времени занялись и те деревья, которые окружали остров: они горели весьма сильно, однако не сгорали. По утолении пламени сделались голубыми и потеряли совсем зелёный природный их цвет. Когда утих везде огонь, тогда восстали умеренные ветры, которые разнесли смрад, дым и пепел, очистили остров и сделали землю подобною снегу белизною. По отлетении сих наследовали их место тихие и тёплые зефиры: оные на прелестных крылах разносили благоухание по всем местам, которые принесли они из хранилища сокровищей природы.
Похвально преодолеть равного себе силою неприятеля; но стократ славнее победить превосходящего могуществом злодея. Сим человек ищет имени своему бессмертию и гласящей во всех концах вселенной славе, которая вовеки умолкнуть не может; величается победитель и нередко сам себя считает выше всего смертного племени! Но что ещё сего похвальнее, похвальнее то, как человек преодолевает самого себя, покоряет пристрастия свои разуму, которые страшнее нам всякого неприятеля.
Кидал не только в сие время, но и всегда следовал сей похвальной добродетели. Он не желал величаться победою над двумя невоображаемыми и страшными чудовищами, но сердечно сожалел о их погибели. Оставив сию птицу, глядел он на неё почти слезящими глазами и боялся, чтобы в отчаянии не убила она себя о камень. За сию его добродетель сами боги вспомоществовали ему в сём страшном намерении: око их над ним надзирало и рука покрывала от напастей: ибо никакое доброе дело без награждения от них не остаётся, и хотя видимо или невидимо, однако платят всегда за наши добродетели.
Когда сей храбрый воин вступил в середину острова, то открылся пред ним театр, превосходящий все те места, которые деланы на украшение природы человеческими руками. Почему он узнал, что суетно трудится человек превзойти искусством своим природу; хотя оная не так поспешно трудится в создании удивительных вещей, но по окончании оных определяет им вечность и даёт бессмертия образ; а произведённое человеческими руками есть тлен и пепел: первое съедает древность, а другое разносят ветры.
По середине круглой той ограды сделано было не весьма возвышенное место из самой чистой и белой слоновой кости. Края ступеней обведены были светлым металлом, который блистал от солнца. На оном стояло здание, подобное божескому храму, сделанное всё из голубых каменьев, которые от солнечных лучей блистали и как будто переходили с места на место. Крышка на оном находилась во всегдашнем движении и вся опущена была на игру ветров, по чему догадываться надобно, что сделана она была из лёгкой материи. Наружность стен украшалася некоторыми изображениями животных, но только таких, которых ещё не видно было в природе, о которых и хины не имели ещё сведения, хотя оные и стараются выдумывать сверхъестественные вещи. Сапфирные ворота совсем подобны были тем, которые делал Вулкан в Солнцев храм: к оным от земли посланы были по лестнице золотые ковры, превосходящие красотою тех, которыми одевали индийцы тех слонов, на коих долженствовал ехать их обладатель, а скифы одевали царских коней.
На первой ступени лежали два великие леопарда. Оные как скоро увидели Кидала, то бросились к нему весьма поспешно; валялись пред ним на земле, обнимали его своими большими хвостами, ластились около его ног и мешали ему идти, к которым он не только что не прикасался, но и не глядел на них ласково; а как скоро вступил на первую ступень лестницы, то оба они, уткнувши рыла под оную, ужасным образом заревели, так что казалось, будто бы и земля вместе с ними застонала.
В скором времени появилось у дверей невоображаемое чудо. Выдуманная восточными народами химера не только что сему не подобна, но ниже одной ноги составить сего не могла: подобия оно никакого не имело и казалось ни круглым, ни квадратным, ни продолговатым; на теле его изображена была смешная пестрота: перья, волосы, щетина, чешуя и иглы составляли прикрытие сего безобразия, и казалось, всё оное чудо составлено из голов, или все оные вделаны были в его тело; отовсюду светилися глаза и малые и большие, везде видны были челюсти и зубы, куда ни посмотри, везде уши, птичьи носы и рыбные перья.
Омариянец, увидев его, остановился. Удивление рассеивало его разум, и он подумал, что есть такие на свете твари, что ежели взглянет на них человек, то непременно должен будет лишиться жизни, и что в природе нам весьма многое неизвестно.
Как скоро отверзло прелестные двери сие премерзкое чудо, то все находящиеся в нём головы испустили голоса. Сие весьма дикое согласие, поразившее слух Кидалов, привело к великому страху, и он затем опасался вступить в то здание и думал, что, конечно, проснётся от того спящая незнакомая ему девица; и так, находясь в великом страхе, ожидал он успокоения сих животных.
Наконец, когда умолк сей естественный и несогласный орган, вступил Кидал в сапфирные двери и вошёл, как казалося ему, в Солнцев храм или в то здание, в котором обильная природа сохраняет все свои сокровища; стены и потолок в сей зале представлялися сделанными из разноцветной ртути, которая переливалась всякую минуту. Преломление солнечных лучей, которые проходили в сие здание, блистание каменьев и разных металлов, разные цветы и удивительная работа, драгоценные статуи и неоценимые мозаичные картины, удивительные часы и невоображаемые столовые украшения разделили разум молодого ироя, и он не знал, как наименовать сие место, и думал, что восхищен во обитании богов.
Подле той стены, которая была к востоку, стояла кровать, сделанная искусною рукою из белой слоновой кости; вместо столбов у оной сделаны были нагие женские статуи, которые держали подобранные занавесы; вверху в средине сих забралов виден был Морфей, находящийся в самом крепком и приятном сне, осыпанный маком, разломленными маковицами и сих же цветов ветками. Они составлены были из живой материи и всякое мгновение ока шевелились, чем представляли сонные привидения.
На самом верху сего удивительного ложа стоял павлин с распущенным хвостом, который сделан был из каменьев, однако находился в движении, отчего блистал наподобие ярких звёзд; вместо подножиев видны были львы из такой же кости; тонкая простыня покрывала их всех, и видны были одни только головы; сверх простыни находилось покрывало, плетённое из самого тонкого шёлку, и казалось больше воздухом, нежели другою вещью.
Все видимые Кидалом прелести не столько имели высокую цену; но когда увидел он лежащую на сей кровати девицу, тогда вышел совсем из своего понятия и не соглашался верить, что видит он всё сие наяву, а думал, что представляется ему всё сие видение во сне. Но рассудив опять, что сон представляет нам то, что можем мы вообразить и видеть в природе, а сверхъестественного представить он не может, пришёл в пущее помешательство.
Наконец, перемогая своё удивление, начал он осматривать сию небесную богиню. Тело её превосходило всякую красоту смертную как белизною, так и розовым румянцем, который играл в щеках и на губах её беспрестанно, и столь она была нежна, что никак оного вообразить не можно. Платье на ней было из самого тонкого и белого флеру, смешанного с розовым цветом, сквозь которого все члены беспрепятственно рассматривать было можно. Прелестные груди подымалися вместе с нежными её вздохами и изъявляли тем благосклонность сей богини к мужескому поколению. Приманчивые уста, находясь временем в движении, изображали приятные поцелуи и всегдашнее желание облобызать милого человека. Победоносные глаза хотя и закрыты были приятным и покойным сном, но любовная их сила проницала и сквозь соединённые ресницы; затворённые её уста не произносили тогда голоса, но если бы сия небесная сирена промолвила хотя одно слово Кидалу, то действительно бросил бы он своё предприятие и пожелал бы лучше погибели, нежели славы, только бы насладиться прелестями сей прекрасной богини, которой все приятности должны были покориться, и признать её своею богинею. Не прелестное то здание украшало её собою, но сия бессмертная ироиня способна была украсить собою всю вселенную.
В каком положении находились другие члены, о том ведает тот, который определил себя к сему предприятию. В сём случае узнал он свою слабость и для того часто отвращал глаза свои и искал другого предмета, который бы усыпил волнение его крови; но глаза его прикованы были к спящей красавице, мысли- к её прелестям, сердце-к благосклонности, а желание- к естественному услаждению. Правда, что он превозмогал себя по примеру великого ироя; но когда обращался к ней для исполнения божеского повеления, то тогда ослабевал больше, нежели поражённая женщина жестокою страстию.
Весьма долго боролся он с природою и с любовию и не мог исполнить похвального своего намерения. Наконец увидел, что он совсем к тому не способен; и так отчаявшись жестоко, вышел вон из сего бедственного для него здания и пошёл на берег острова. Тут сидя, рассуждал он сам с собою, сколь бедственна и вредоносна для нас в иных случаях красота женская, сколь пагубна необузданная любовная страсть наша к оным: оною помрачается наш разум, погибает нередко честь, затмеваются великие и похвальные победы, гибнет наше здравие от всегдашнего сокрушения; и сия сильная в нас страсть съедает леты наши и век.
Какое ж нашёл он к тому средство, думая весьма долго? Когда обходишься с прекрасною порочною или не принадлежащею тебе женщиною, оставь глаза свои дома, а с нею употребляй одни только уста. Итак, предприял Кидал закрыть очи и приступить к намерению своему без зрения; но в том он глазам своим не поверил и, пришед ко дверям, закрыл их полотном, обвязав свою голову. По приметам весьма тихо и приближился он к той постеле, на которой лежало его препятствие и пагуба; весьма в скором времени ощупал её руку и без всякого труда снял с перста её перстень, не касаяся к шару и не разбудив прелестной той богини. Вот в чём состояла тайна! И если бы Кидал приступил с открытыми глазами ко своему намерению, тогда бы он погиб; и можно ль было ему снять перстень, не касаясь к шару, который лежал на том персте так, как и на других, не разбудить девицы и не почувствовать к ней любви, от чего находилось сердце его в великом движении и трепетали все члены. Потребна тут была сия догадка: ибо чем труднее дело, тем острее бывает наш разум.
Омариянец, открыв свои глаза, торжествовал над сею победою и, любуясь на своё завоевание, надел его на руку, и, пожелав красавице покойно наслаждаться сном, следовал туда, куда ему должно было: ибо описание всего своего предприятия имел при себе. Перстень надел он на левую руку и положил её под пояс, на котором висела его сабля, чтоб, забывшись, не прикоснуться им к чему-нибудь из сего здания.
Как скоро растворил он двери в другой покой, то увидел весьма чудное изображение в оном: тьма человеческих голов или более имели открытые рты и зевали друг друга чаще; всякая голова, зевая, произносила голос к тому приличный и старалась зевать больше других. Кидал употребил все свои силы, как возможно пробежать оную скорее, и как только вбежал в другой покой, то нашёл несравненно большую для себя трудность: тут тишина, спокойствие, тягость, ослабление членов, великое изумление, сильная дремота, тяжкий и неодолимый сон обитали неисходно; почувствовал он, что члены его слабеют, разум теряет стройное течение, мысли предаются затмению и глаза закрываются, — одним словом, должен он был пасть на землю. Ободряся вдруг, бросился чрез покой, и хотя мешали ему повсюду спящие люди, однако достиг до своего желания; вышед из него, хлопнул он дверью столь сильно, что потряслось от того всё здание: ибо он знал, что в то время не было уже никакой для него опасности.
В сём последнем покое увидел он кровать с чёрными занавесами, с белою бахромою, с такими же шнурами и кистями. Наверху оной сидела большая сова и около неё спали Алкионы. Посредине комнаты, на чёрном каменном подножии, стояло крылатое время: в одной руке держало оно косу, а в другой песошные часы. В ногах его лежали младенцы, изготовленные ему в пищу, которых оно обыкновенно пожирает.
В переднем углу стояла каменная пирамида, на ней поставлен был чудный истукан, в ногах которого лежал череп человеческой головы и две истомлённые кости. По сторону его стояли песошные часы, а по другую переломившаяся свеча, которая казалась теперь только потухлою, и ещё дым происходил от светильны. Пониже сего спал купидон, облокотяся на свою руку; окладен был он маковыми цветами и казался обрызган весь оным же соком.
На стенах сего здания изображены были годы, четыре оных времена, месяцы, дни и часы, которые все были с крыльями, и казалось, что летели весьма поспешно.
В головах кровати стояла статуя, изображающая человеческую участь. Она держала в руках своих закрытую книгу и хотела её раскрыть, чтоб показать человеку, что с ним впредь приключиться может. В сие время сама природа старалась успокоить обремёненного трудами молодого ироя, который, надев шлем свой на сию статую, лёг на постелю во всём прочем вооружении и в одну минуту заснул.