Ехал как-то барин со своим кучером и заспорили, почему одному человеку худо живется, а другому хорошо.
– Это потому, – говорит барин, – что каждому человеку своё назначенье положено: господам – господское житье, а вам, сиволапым, – холопское.
Покрутил головой кучер и говорит:
– Никак нет, господин. А я так смекаю, – что хорошему человеку всюду хорошо.
Вот этак-то разговаривая, и заспорили они; и видят вдруг – невдалеке от дороги старик на кобыле землю пашет, а рядом жеребчик обратанный ходит.
Остановились проезжие, окликнули старика и говорят ему:
– Рассуди ты наш спор, старичок! Вот мы о чём заспорили, – скажи который из нас прав будет?..
Выслушал их старик, подумал немного, да и говорит:
– Слушай, барин, вот что я тебе расскажу о себе, а ты сам разберись в этом деле, как знаешь!.. Был я как-то в церкви, у обедни, прихожу домой, – а жена за столом пирует с гостем захожим. Обомлел я, барин, а жена вынесла палку из соседней светелки да как хлопнет меня по спине и говорит:
– А будь ты собакой!..
И обернулся я тут же собакой, потому жена-то моя ворожбой баловалась; ну, баба моя меня и выгнала из дому вон. Выбежал я на улицу, а на меня собаки наши бросились – и давай меня со всех сторон кусать, рвать, трепать. Насилу отбился я. Убежал я за село и тут захотелось мне есть. Гляжу я, а на лугу пасется стадо и в сторонке под кустом пастух спит. Я прилег около него. А как он проснулся, да увидел меня, – стал меня приглаживать, стал хлеба давать. Я ем, а сам прямо в глаза ему гляжу и хвостом виляю…
– Что, – говорит, – Серко?.. Экая ты смышленая собака какая.
Вечером стадо домой гнать, – я и давай пастуху подсоблять, – живо всё стадо в кучку собрал и овцам разбегаться не даю!..
И всё-то я помню, всё-то я, что ни делается вокруг меня, понимаю, – только сказать ничего не могу. На другой день словил я волка и к пастуху приволок. А он шкуру с него содрал и на базаре продал. И крепко полюбил меня пастух.
– Молодчага, – говорит, – Серко ты у меня… Цены тебе, верный пёс, нет!..
Ну, таким манером всё лето я ему стадо караулил да волков ловил, и не мог на меня пастух нахвалиться. И собрал под осень пастух сход, нахвалил меня мужикам, – и порешили они всем обществом меня зиму кормить до весны, чтоб по весне я опять им стадо от волков уберегал.
Вот и прослышал обо мне помещик соседний, – стал к мужикам приставать:
– Продайте да продайте мне собаку!..
Меня, то есть!.. Ну, мужики сначала о том и слышать ничего не хотят, а как барин им три тысячи посулил, – они меня ему и продали.
Взял меня помещик с собой, привез домой, и остался я жить у помещика, куда как хорошо. И стал о ту пору барин примечать, что я человечий разговор очень даже хорошо понимать могу и полюбил он меня пуще прежнего. Пришла весна, – барин и отправил меня в степь стадо пасти. Ну, и там службу я свою так правил, что пастухи нахвалиться мной не могли. Кормят, бывало, меня сладко, до отвалу; только они водку-то пьют, а мне не подносят. Ну, я стал супротив них, прямо в глаза им гляжу и хвостом помахиваю.
Они меня:
– Серко?.. Али водки хочешь?..
А я опять хвостом-то – мах-мах…
Ну, они мне поднесли стаканчик, – я выпил, да опять хвостом – мах, мах!.. И ещё они мне стаканчик поднесли.
Вот приезжает как-то хозяин мой, да и говорит:
– Серко! А ведь я тебя другому барину продал.
Я стою да хвостом помахиваю: «Ваша, мол, сударь, на то воля!.. И людей продают, не то, что собак!..»
Ну, вот и привезли меня к новому барину в дом. Барин сейчас меня спрашивает:
– Серко!.. Водку-то пьешь ли?..
Я головой мотнул, а он мне сейчас рюмку водки налил и дает выпить. Я выпил, а от закуски отказался. Помахал этак хвостом: «покорно, мол, благодарю» – и к сторонке отошел.
А у жены того барина хоть раньше дети и были, двое сыночков, ну, только неведомо куда они запропали. Только, бывало, родятся, – в ту же ночь и след их простыл.
Вот близко того времени родился у господ моих новых мальчик. Дело-то было ночным временем. Я лежу на полу, дрогну от холода. Барыня меня увидала, пожалела меня и говорит:
– Серко, ты бы подушку взял!
Ну, я подошел к постели, подушку зубами взял, положил около порога и улегся спать.
Только ровно в полночь, как господа-то крепко заснули, – вижу я, что стоит рядом, в соседней комнате, возле самых дверей человек некий, – росту высокого, аршина в четыре, а то и поболе того…
Вот он шагнул в комнату, ухватил ребёночка в охапку – и вон. А я с места сорвался да за ним вдогонку и бросился. Бегу, а сам во всю глотку брешу. Перебудил всю дворню, – о ту пору и дворня за мной в погоню бросилась… Нагнал человека лихого в поле; увидал он, что я от него не отстаю, – бросил ребёнка на землю, да и был таков.
Ну, я и прилег около младенца; лежу, караулю его. Набежала на нас дворня и помещик, – уж то-то они обрадовались, что и сказать не могу. Взяли ребёнка и понесли домой. И меня помещик приказал домой на руках нести.
И с того самого времени пошло моё житье лучше прежнего. Не всякий раз этак жить и человеку приходится.
Вот и собрал как-то раз хозяин гостей у себя и давай меня оценивать, чего я стою. И порешили они все сообща, чтобы сделать мне ошейник драгоценный и повесить на него из золота ожерелок на много тысяч…
«Что ж, – думаю, – как нельзя быть лучше. А хоть и хорошо мне жить, – да всё ж таки я собака!.. Сем-ка, сбегаю я к жене, – авось, теперь она надо мной смилуется и в человечий образ меня обернет»…
Ну, побежал я к жене на село, вхожу в избу свою, жена меня увидала, да и говорит:
– А, так ты опять сюда ходить повадился!..
Взяла палку да как хлопнет меня по спине:
– Был ты собакой, будь теперь воробьём до веку!..
И точно о ту пору обернулся я воробьём и полетел под застреху. Сел под застреху, нахохлился и думаю:
«Господи!.. Прежде я хоть собакой был, а теперь никуда негодным воробьём стал, самой ничтожной птицей!..»
Проголодался я и полетел корму себе искать. Залетел в рощу, а там на птицу всякую силки наставлены были и между ними всякого зерна, сколько хочешь, насыпано было. Ну, грешным делом, как стал я зерна поклевывать, – в силках-то и запутался… Гляжу, двое ребятишек ко мне бегут. Взяли они меня, выпростали из силков, снесли домой и отдают меня тому человеку самому, у которого я господского ребёнка отбил, и который ростом аршина в четыре был, а то и поболе того… Увидал меня старик и сразу признал меня, – кто, то есть, я таков был… Купил он меня у ребятишек, спутал мне ноги, положил на стол и давай меня палкой бить, по чём ни попадя, – чуть, было, до смерти меня не зашиб…
Бил он меня, бил, потом эту палку бросил, принес другую, – разок ударил, я и обернулся человеком, каким прежде был.
– Знаешь, – говорит мне человек этот, – за что я тебя, старичок, бил? За то, что ты о ту пору не дал мне унести у помещика ребёнка. А эти двое ребятишек его же дети, старшие братцы того ребёнка, которого ты отбил. Ну, да то дело прошлое, и я тебе это прощаю. А чтоб мог ты жену свою к рукам прибрать, – возьми ты эти уздечки, и как пойдешь ты домой, да встретятся тебе по пути кобылка да жеребчик, – ты их о ту пору обратай, да смотри во всю жизнь с них узды не снимай, пока они не подохнут… А снимешь узду, – и обернется лошадь твоей женой, и тогда она тебя на всю жизнь опять в воробья обернет!..
– Видишь ты, барин, – вот на этой кобылице я и землю пашу, а жеребчика на привязи держу. И что мы с тобой говорим сейчас, то они слушают, да ушами потряхивают и головами мотают… Ну, только уздечек-то я с них во всю жизнь не сниму, пока им смерть не придет!..
Замолчал старик. Барин выслушал его и говорит кучеру:
– Правда твоя была: хорошему везде хорошо. А плохому человеку доля не лучше стариковой жены будет, что землю пашет.