Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят – дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай, да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем. Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
– Ну, мужик, я свое дело сделала – кашу сварила, а горшок тебе мыть!
– Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть? И сама вымоешь.
– А и не подумаю!
– И я не стану.
– А не станешь – пусть так стоит!
Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок немытый.
– Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
– Сказано – твое дело, ты и мой!
– Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
– Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся – не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
– Что это Маланьи-то не видать? Уж всё ли по-здорову?
– Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем – не встретим ли… И обратно идут – нет Маланьи.
– Да нет уж! Видно, что приключилося!
Соседка и сунься в избу. Хвать! – и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась:
– Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
– Почто коровушку-то не прогоняла? Аи, нездоровилось? Молчит баба.
– Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь? Молчит баба, ни слова не говорит.
– Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий! Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты и неворохнётся.
– Что у тебя с женой-то? Ай, попритчилось?
Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
– Пойти сказать бабам! – Побежала по деревне: – Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом – одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них:
– Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Ва-сильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба, что убитые.
– Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит. Сбегали. Пришел поп.
– Вот, батюшка, лежат оба – не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил – да к печке:
– Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик.
Поп – к лавке:
– Раба божия! Что с мужем-то? Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята. Поп и говорит:
– Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
– Да вот, – говорят, – бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут – одна живет.
А бабка Степанида поклонилась и говорит:
– Да нет, батюшка: даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
– Да какое же тебе жалованье положить? – спрашивает поп, да и повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. – Да вот, – говорит поп, – возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
– Это что же такое? – говорит. – Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам.
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи опустил, склонился да и говорит:
– Ну вот, баба, ты перво слово молвила – тебе и горшок мыть.