I.
Жил в одном городе некий купеческий сын Лука Шабашников. И был тот Шабашников самый беспрокий парень: лентяй, дармоед и буян; в жизнь свою путного дела не делал; а шлялся по кабакам да гуляньям, катался на рысаках, дрался на кулачных боях, швырял за окошко горстями отцовские деньги и промотался в конец. Когда не осталось ни гроша в кармане, бросил он город и пошел по свету искать счастья. Бродил без толку, сбился с пути и забрел в лес… С этого самого леса и начинается наша сказка.
Идет Шабашников в лесу, хватом таким, ничего не боится и ни о чем не тужит; статен, пригож, румян; на плечах синий суконный кафтан, поясок шелковый, шляпа поярковая с павлиньим пером, из под шляпы русые кудри вьются… Идет этак Лука в лесу; только вот видит: на сторони что-то шевелится. Подошел ближе, смотрит: старушка сморщенная, худая, стоит, нагнувшись, и вяжет валежник. Вязанку такую большую вяжет, а возле стоят на полу еще две корзины с грибами и обе полные.
Подивился Лука.– Бабушка!– говорит, — да как же ты все это унесешь?
— Что делать, соколик?.. Как нибудь надобно снести, отвечает старуха.– У нас, у бедных людей, нету чужой спины к услугам.
Лука стоит, смотрит; хотелось, значит, ему поглядеть как бабушка с эдакой ношею справится.
А бабушка-то не промах.– Разве вот в добрый час,– говорит,– кто на пути попадется, да над бедной старухой сжалится… Чего смеешься милый?.. Чем зубы-то скалить, ты лучше мне помоги. У тебя вон и спина-то еще прямая и ноги здоровые,– тебе это будет не трудно. Да и живу-то я недалече: вот тут только на горку подняться…
Выслушал это Шабашников и стало ему словно жалко старуху.– Ну,– говорит,– хотя я не мужик, а купеческий сын и к делу этому непривычен, однако, на этот раз уж куда ни шло, давай, я за тебя снесу.
— Спасибо, милый!– сказала старуха.– Оно конечно, часочек-другой тебе придется тащить мою вязанку; но такому, как ты молодцу, это не трудно.
Услыхав про часочек-другой, молодец призадумался, но старушонка пристала к нему; туда, сюда, кланяется, упрашивает, да, вдруг, как повернет, и взвалила ему вязанку на спину. Он думал, по крайности, хоть корзины с грибами сама понесет; однако не тут то было; не успел оглянуться, как старушонка навязала ему и корзины на-руки.
— Ну, вот, соколик! Вот видишь! я знала, что будет легко.
— Ай — нет! Совсем не легко!– сказал Лука морщась.– Валежник твой давит спину хуже вязанки с сырыми дровами; а в корзинках, словно и не грибы, словно ты их булыжником нагрузила! И он хотел сбросить все, но старуха ему не позволила.
— Вишь, баловень! Неженка!– говорила она, насмехаясь.– Я — хилая — ношу это каждый день, а он не может! Нет, парень, взялся за гуж, так уж нечего говорить, что не дюж… Ну! Что стоишь?.. Трогайся!
И Лука волей-неволей тронулся
II.
Покуда дорога шла по ровному месту, все как-то еще казалось сносно; но как стали они подниматься в гору, да стало у них под ногами и круто и скользко, тогда показалось Луке уже совсем не в мочь. Бросило его в жар, пот выступил на лице как в бане, по телу, вниз, покатились горячие и холодные капли.
— Ну, нет, бабушка, сказал он:– воля твоя, а я долее не могу! Я отдохну маленько.
— Ни, ни! отвечала бабушка.– И не думай! Отдыхать будешь после, когда домой придем; а теперь нече баловаться. Это тебе, молодому, полезно, это здорово; пошел!
— Ах ты бессовестная! крикнул Лука и хотел сбросить ношу; туда, сюда, вертится, пытает на право, на лево,– не тут-то было; вязанка -проклятая словно как приросла к спине.
А старушонка хохочет, весело это видно ей было, стала приплясывать, да подпрыгивать, опираясь на свой костыль.– Эх не сердись, соколик!.. Смотри-ка на что стал похож! Словно индюк раскраснелся в лице… Что толку?… А ты лучше, будь умник, потерпи. До места дойдешь, награду получишь.
Что делать то? Должен был бедный Шабашников покориться и потихоньку, кряхтя, пошел за старухой.
Только той мало видно было и этого; с веселья что ли помолодела; прыгает возле него, как коза, выше и выше; вдруг, изловчилась, да как прыгнет ему на спину, на вязанку, и села сверху. Сухая такая казалась, как щепка, а как почувствовал ее у себя на плечах Шабашников, так просто свету невзвидел; самая толстая городская мещанка, на месте её, кажись, не была бы так тяжела. Он еле дышал и ноги его тряслись; но старушонка ему не давала спуску. Нарвала дорогою прутьев колючих, да как только он остановится, она сейчас его прутьями по ногам… Охая, поднялся он с ней на гору и охая, еле-еле, донес до места.
А место то было пустынное, дикое, и Лука, оглядевшись кругом, не мог понять, куда это он попал. Лощина какая-то, в густом прегустом лесу, и у самого лесу избушка, кривая, старая, закоптелая. Из избушки, на встречу им, выбежала чернявая, непригожая девка.
— А! говорит.– Это ты, матушка? Что это как ты запоздала?… Уж не случилось ли с тобою чего?
— Нет, отвечала старуха.– Ничего не случилось со мною дурного, дочка,– напротив: вот Бог послал мне доброго человека, который не только ношу мою взял на себя, но когда я устала и самою посадил на плечи. И мы с ним славно доехали, не заметили как и время прошло, так было весело: всю дорогу шутили.
Наконец, бабушка слезла, сняла у него со спины вязанку и с рук корзины.
— Ну,– говорит,– теперь сядь, голубчик, сюда на завалинку и отдохни.
Но бедный Лука едва на ногах стоял. Вместо того, чтоб сесть, он растянулся во всю длину на траве, у порога избушки и уснул мертвым сном.
III.
Выспавшись, он почувствовал себя снова в силах и, хотя ноги еще порядком ломило, сбирался уйти; но старушонка, увидев это, остановила его.
— Куда, говорит, торопишься? Ты погоди, погости у нас тут, нашей хлеб-соли отведай.
— Нет, отвечал Лука,– спасибо.
А она ему: — Что-ж так? Али тебе моя дочка не нравится?
Лука засмеялся, думая, что старуха шутит.– Нет, говорит, прощай; мне пора.
— Ну, пора-не пора, это дело твое; а только я тебе вот что скажу:– тебе одному не уйти отсюда.
— Отчего так?
— А от того, что ты не найдешь дороги. Говоря это, старуха вышла к нему из избы.– Сядь ко сюда, мол. Ты еще, как я вижу, молод и не знавал нужды. Сядь, потолкуем.
И она усадила его рядом с собой на завалинку.
— Вот что, голубчик. Тою короткой дорогою, которою ты к нам попал, назад отсюда выхода нет. А есть тебе другой путь, далекий и трудный… и ты его не найдешь без провожатого. Так уж ты лучше останься у нас,– поживи… С дочкой моей познакомься, да полюби ее; она у меня девка хорошая, даром что не красавица; мы этим ведь и не хвалимся;– что за беда что лицом не красна?… Стерпится, слюбится; а приглядишься, так после скажешь и сам, что хороша.
Слушал — слушал Лука Шабашников и хотя не взял в толк всего, что говорила старуха, однако понял, куда она норовит, и стало ему то крепко обидно.– Ах ты, говорит, старая ведьма! Так вот какую награду ты давеча мне обещала?.. Да нешто я не найду себе невесты почище твоей чернявки? Нешто все девки на свете перевелись?.. Нет, бабушка! Не на такого уж ты дурака попала! Ищи ей других женихов, а меня уволь… Прощай… И сказав это, он встал, спеша поскорее уйти от старухи с её непригожею дочерью. Но хрычовка озлилась, вскочила, заскрежетала зубами и живо за ним в погоню. Лука от неё бегом, и она бегом. Гналась за ним с версту, догнала, вскочила на него, продела уздечку в рот, да как начнет поворачивать и поворотила назад к избе.
— А! говорит.– Ты не хочешь добром у меня оставаться, так останешься нехотя… Вот погоди, вот я тебе покажу, что такое нужда! Я тебя вышколю!.. Ну, пошел у меня живее!.. Сказав это, она сорвала с куста длинный, колючий прут и стегнула его по ногам так больно, что бедный Лука помчался как конь… А чернявая девка из дому опять навстречу.
— Что это, матушка? говорит.– Нешто уйти хотел?
— Нет, дочка; куда уйти? Не уйдет!.. Это он так,– блажит… Держи-ка.
Отдала девке повод, слезла, и велела его отвести на двор, в конюшню… Бедный Лука стал было упираться, да только куда! Девка такая рослая, дюжая, тянет за повод спереди, а сзади старуха с хлыстом… Как есть ничего не поделаешь!.. И вот, взяли они его вдвоем, отвели в стойло, привязали к кольцу, чтобы не бился и заперли на замок.
IV.
— Беда! подумал Лука.– Куда это я попал? В коня что ли хочет меня оборотить эта ведьма с дочерью?.. Горько заплакал бедняга при этой мысли и так, заливаясь слезами, стоял всю ночь, до утра, в конюшне.– Хотя бы накормили проклятые! думал он, потому что не ел ничего целый день и совсем отощал от голоду.
По утру, чернявая девка вошла в конюшню и отвязала его.– Ступай работать, сказала она.– Матушки нету дома; а мне одной с моим делом не справиться.
Лука стал просить, чтоб она покормила его сперва; но она не хотела и слушать.– У нас, говорит, этого нет заводу, чтобы так, даром жрать. У нас по работе кормят.
И повела она его за уздечку на двор; заставила воду носить, дрова рубить, в избу таскать, печку топить, мести да скрести, прибирать да чистить. А сама следом за ним, учит да наставляет, и ни шаг от себя, отдыху не дает, с глаз не спускает… И как вгляделся в нее Лука, то показалась она ему противнее смерти: грязная, черная, непригожая, злая; измучила так, что едва на ногах стоит, а есть не дает,– погоди, говорит, после, как кончишь. Но вот проходит уже час, другой и третий, а конца нет как нет. Только один урок справит, она другой задает. Терпения у него наконец не хватило; видит: старухи нет, девка одна; неужели же он, молодец, с девкой с одною не справится?.. Стой! говорит, шабаш, отдыхать пора… и бросил, что было в руках.
А она ему: — Эй, не куражься парень, а не то скажу матушке, она тебя вышколит!.. И подступила она к нему: — Али ты, говорит, молодец, на силу свою надеешься?.. А ну-ка, давай, померяем, кто сильнее?
— Давай, говорит Лука.
И вот, стали они бороться. Девка сразу его осилила, ухватила под мышки, да как погнет — и пригнула совсем до земли.
Тогда стал Лука просить у неё пощады…– Не могу, говорит, я больше работать, хоть ты убей меня! Голоден я, из сил выбился!
А девка смеется.– Ну, говорит:– это еще посмотрим. Кстати, вон матушка воротилась.-Эй, матушка, подь-ка сюда!
Откуда ни возьмись, появилась старуха.– Что это он? спрашивает.
— Да вот, балуется, на пол лег, говорит:– не могу работать.– А старуха хохочет.– Ах ты, говорит,– неженка! Вот постой! Вот я тебя проучу. Сейчас нарвала крапивы, да прутьев колючих и принялась его учить. Свету невзвидел бедный Лука, как вскочит, откуда взялась и сила; вернулся опять за дело и работал покорно до самого вечера. К вечеру стали они с ним поласковее, посадили с собою за стол и накормили.
V.
После ужина, старуха услала свою чернявую дочку спать и осталась глаз на глаз с Шабашниковым.– Ну что, говорит, голубчик, как тебе у нас нравится?
Лука отвечал, что вовсе не нравится и стал просить, чтобы она отпустила его.
— Нет, отвечала старуха: — не отпущу. Ты нам нужен, да и мы тебе нужны. А дурного у нас тут что же? Работа — честное дело и такому как ты, молодому парню, стыдно лениться, стыдно чужими руками жар загребать.
Лука не знал, что и сказать, потому что она ему говорила правду. А старуха сидит, смотрит ему в глаза.– Вот, говорит,– теперича ты хочешь уйти. А куда уйти-то и сам не знаешь. Некуда тебе от нас уйти, потому денег у тебя нет, ни ремесла, ни науки ты никакой не знаешь, а за твой синь-кафтан да за кудри русые никто тебя ублажать не будет. Везде тебе скажут тоже. Скажут, что ты не лучше других, значит и стой наряду с другими — не величайся; узнай нужду, возьми на плечи свою ношу тяжелую, в руки работу черную и заслуживай хлеб свой насущный в поте лица, как ты сегодня его заслужил.
— Бабушка, отвечал Лука:– да я и вечор на тебя работал.
— А! это особ-статья, и за это будет тебе награда особая. Я за тебя свою дочку отдам… Что морщишься-то?.. Чем молодица моя нехороша?.. Девка здоровая, дюжая…
— Да, молвил Лука:– дюжа! до самой земли пригнула!
— Ну, это на первый раз, и ты потерпи сначала. Потерпишь, да свыкнешься, так будешь и сам ее гнуть, как вздумаешь.
— Нет, бабушка, уж уволь! отвечал Лука.– Больно она уж черна, да не пригожа!
— Пустое, голубчик! Поверь мне, это все только сначала. Теперь черна, а после очистится, вымоется, станет бела, да румяна. Теперь непригожа, а ты не смотри на это; ты ее приласкай, выхоли, выкорми, сам увидишь, как скоро похорошеет. Будет краше твоих купчих, что в соболях, да в бархате. И эта не промотает тебя, потому что она у меня не белоручка, не будет даром хлеб есть; сама поможет тебе во всем и всему научит.
Слушал, слушал ее Лука, думает: вишь, ведьма старая, как размазывает! Видно девка-то у неё на руках засиделась, хочет скорее сбыть… Думает это он, а сам еле смотрит, устал до смерти, глаза так и слипаются… Лучина в избе догорела, стало темно; он растянулся на лавке и уснул крепким сном… Под утро приснилась ему старухина дочь… Вошла это будто в избу и стала мыться. Мылась, мылась, кончила, вытерлась и оборачивается к нему.– Ну, что, говорит: — теперь хороша?.. Глядит Лука ей в лицо и видит: девка себе, как девка, совсем не дурна…– Э! думает:– да старуха-то правду сказала… А ну-ка помойся еще.
— Нет, говорит девка,– некогда мне с тобою тут баловаться. Вставай-ка, пора за работу, да как толкнет его под бок, тут и проснулся… Смотрит: в избе уж светло и перед ним стоит в самом деле старухина дочь, грязная, черная, как и прежде, нисколько не похорошела.
— Будет-те нежиться! говорит.– Вставай! За работу!.. Ухватила его за обе руки, стащила с лавки, вытолкала на двор, топор в руки:– руби дрова!.. И пошло все по прежнему… Опять он устал и проголодался; опять стал просить, чтобы позволила отдохнуть, да покормила; но она не давала отдыху. Слово за слово, поспорили, стали опять силу пробовать и опять девка его одолела, пригнула совсем до земли. Тогда прибежала старуха, нарвала крапивы да прутьев, стала учить…
… Все по прежнему.
Так и пошло, день в день, никакой перемены. Работы гибель, а в доме опричь его ни души, так что Лука служил и в лесу, и в поле, и на дворе, и в горнице; все на него взвалили. И валежник из лесу носил, и грибы, и заместо коня служил. Девка его запрягала в соху и пахала с ним землю, ездила даже на нем верхом, когда работа была далеко от дому. Возил иной раз и старуху… Что будешь делать? Нужда не свой брат, и Лука, как ни горько было ему сначала, наконец, покорился своей судьбе.
VI.
Прошло этак с год. К концу того времени хлеб в поле созрел; на целой земле все уродилось густо. Они убрали его и вымолотили. Приехали к ним купцы из города и купили зерно. Потом поспел в огороде картофель, поспела капуста… Ничего того прежде тут не было, все Лука своими руками на свет произвел. И стало ему от этого как будто повеселее. Стал он и есть вкуснее и спать слаще. И завелись у него в сундуке денежки. На те денежки он прежде всего коня купил, а потом и корову. И с той поры стала работа ему полегче; потому на нем перестали ездить старуха с дочерью. И стали они с ним ласковее, перестали им помыкать. Старуха уже не журила его ни крапивой, ни прутьями; девка не гнула уже до земли и кормила во время. Только вот раз и вспомнил он, что давно уже с ней не боролся.– А что, мол девушка; мы давно не пытали силы; давай поборемся?
Та застыдилась. Боюсь, говорит:– что мне теперича не осилить тебя, однако давай — попытаем.
Схватились они… Лука как нагнет, и одолел… Вспыхнула вся как огонь старухина дочь.– Ну, говорит:– видно теперича власти моей конец! Пришел твой черед и быть тебе, в доме у нас, теперь хозяином, а мне служить и повиноваться тебе во всем. Сказывай: чего хочешь?
Дивно то показалось Луке,– стал что-то припоминать и вспомнил тот сон, что снился ему со слов старухи… И говорит он:– вот, говорит, чего я хочу. Не любо мне, что ты день-деньской ходишь такая черная, грязная. Поди вымойся.
Старухина дочка пошла, затопила баню, умылась, оделась в чистое платье, заплела алыя ленты в косу и воротилась к Луке. Сама стыдится, очи потупила.– Ого! говорит Лука.– Да тебя этак и не узнать!
А старуха подслушала их разговор из окна; смеется.– Ну,– вот,– говорит:– не правду-ли я тебе, соколик, пророчила, что стерпится — слюбится?.. Глядь-ка:– ведь дочка-то у меня хоть куда?
— Да, — отвечал Лука;– теперь ничего.
— Ну, то-то же!.. Да ты чего стоишь так, глаза-то пялишь?.. Ты подойди, обними, поцелуй ее.
Лука сделал все это охотно и с той поры полюбил он старухину дочь, и недолго прошло, стала она ему женою. Зажили они дружно, работали вместе прилежно и работа кипела у них в руках.
Спустя несколько времени после того старушонка, теща Луки, стала сбираться в гости к какой-то дальней родне, на которую она была крепко сердита…– Забыли меня совсем,– говорит:– ни вести не шлют, ни глаз не кажут. А вот я напомню им о себе! Я их проучу! Простилась с дочкою, с зятем, да и ушла.
Лука был рад, что она ушла. Не мог забыть, как старуха его оседлала и как стегала крапивою да колючим хлыстом. К тому же он ожидал у себя в семействе прибыли и боялся, чтобы в избе не стало тесно.
VII.
Старуха ушла и они не видали её три года. В эти три года Луке была удача и радость во всем. Жена его побелела, да раздобрела и стала такая пригожая, что любо весело посмотреть. В поле пошли урожаи, в доме прирост и прибыль. Корова телилась, завелись куры и куры неслись. В сундуке денег прибыло. Семейство росло. По первому году родилась дочь, по второму сын, по третьему еще сын. Когда родилась дочь, Лука сказал: — вот это мол, прибыль так прибыль! Когда родился первый сын, он сказал:– это достаток, потому, значит, уже достаточно. А когда родился еще сын, то он сказал:– ну, это уже избыток! т. е. значит уж лишнее… Но это он так пошутил, ибо в хорошем никто не прочь и от избытка.
И зажил Лука в избытке. То место, куда он пять лет назад пришел с тяжелою ношей и со старухою на плечах, теперь узнать было трудно. Изба была перестроена за-ново: окна большие, светлые; крылечко с узорными вырезками, и на крылечке, когда он теперь возвращался домой, встречала его уже не грязная, чернорабочая девка, а пригожая баба в цветном сарафане, с янтарными бусами вокруг белой шеи и с румяным, здоровым мальчишкою на руках. На дворе стало шумно: овцы блеяли, собаки лаяли, свинья с поросятами хрюкала, куры кудахтали, петух пел… А за избой, в огороде, земли не видать: все зеленело, цвело. У плетня хмель вился густыми кудрями, бобы ползли. А за огородом, в поле, рожь стояла стеною и когда он шел мимо, высокие стебли кивали ему приветливо своими тяжелыми, золотыми колосьями… Разжился, разбогател Лука Шабашников; стал сыт да весел; забыл, что есть и нужда на свете.
VIII.
Только вот раз стоит Лука на крылечке… Время шло к ночи и на дворе темнело, по синему небу загорались звездочки… Стоит Лука и глядит на дорогу… Глядит и видит: из лесу к нему идут странники, нищий, бездомный народ; идут босые, оборванные, в пыли и несут между собою носилки, а на носилках лежит что-то грузное, в тряпицы завернутое. Странники подошли к крылечку и стали, ношу свою опустили на землю, кланяются… И говорит один из них, седой изможденный старик:
— Здравствуй, мол, добрый молодец, Лука Шабашников!
Лука отдал поклон, — Здравствуйте люди прохожие! Зачем пожаловали? Коли устали и голодны, то у меня в избе есть место и хлеб-соль есть… Покушайте, отдохните.
— Нет,– отвечал старик.– Хотя мы ночлегом твоим и хлеб-солью не брезгаем, но, по правде сказать, мы не за этим пришли. А пришли мы к тебе со слезною просьбою. Сжалься ты, человек богатый, Л)жа Шабашников, над нами, нищими и бездомными, сними ты с нас нашу ношу тягостную!
— Ношу?.. Какую такую ношу?.. Покажь-ка.
Старик нагнулся и развернул тряпье, в котором лежал завернут их груз.
— Да вот,– говорит:– нужда наша горькая, а твоя родня, старушонка древняя… Пристала к нам нищим, убогим, дохнуть не дает. Почитай уже с год как носим, совсем из сил с нею выбились… Эй, бабушка! бабушка!.. Проснись, бабушка! Глянь-ка: к своим тебя принесли, к зятьку, да к дочке.
Глядит Лука, видит: старуха, теща его, оборванная такая, худая, привстала кряхтя и протирает себе костлявыми кулаками глаза… С просонков знать не узнала еще. Перепугался Лука до смерти; машет руками…– Не нужно мне,– говорит,– её… Семья велика, в доме тесно. Не нужно! Зачем разбудили? Берите! Тащите ее скорее прочь!
А убогие странники в ноги ему.– Смилуйся!– говорят…– Не обижай ты нас нищих, бездомных в конец! Либо возьми старуху к себе, либо отдай нам дочку её с приданым, чтобы она нас кормила. А то ты забрал себе все, что у старухи было хорошего, а нам оставил одну только нужду да тяготу.
— Эх, братцы!– молвил Лука.– Ходите вы из края в край, по разным землям, и обычаи разные знаете. Ну скажите же вы мне по совести: разве где есть такой обычай, чтобы жену свою собственную, законную, чужим людям в работницы отдавать?.. Нету такого обычая, и нету такого закона, чтобы приданое женино шло за тещею. Приданое завсегда при жене Опять теперича и приданое-то за нею было не велико; кривая лачуга; да пустырь кругом; а это, что вы теперь здесь видите: и пашни, и огород и эта изба просторная, чистая, все это моими руками создано.
Путники слушали, слушали, бух опять ему в ноги.– Так возьми ты, голубчик, от нас хоть старушонку-то!.. Пусть поживет у тебя хоть малость, если она уж такая бродящая, что места своего не знает… Пусть у тебя погостит, а мы отдохнем.
— Нет,– говорит Лука.– Я ее от себя не гнал: сама ушла; потому у неё родни и кроме нас не мало. А когда, значит, сама, своей волей ушла, то и живи, где хошь; мне её не нужно. У меня в доме и места нет такого, чтобы ее, оборванную бродягу, держать… С Богом ребята! Берите ее! Несите прочь!
— Лука Шабашников! Пусти хоть ночку переночевать; сам звал.
— Да, прежде звал, поколе не знал с чем пришли; а теперь как узнал, не пущу!
— Лука Шабашников! Бога ты не боишься! Время ночное, темно, дороги не видно; мы шли с утра и с утра не ели, иззябли, едва на ногах стоим… Пусти!
— Нет,– отвечал Лука.– Не пущу.
— Подай хоть милостыньку!
— Нет,– отвечал Лука.– Повадитесь со старухой сюда ходить, житья мне от вас не будет… Ступайте! Ступайте с Богом!
Покуда они это говорили, старуха спросонья кряхтела-кряхтела, охала-охала, закуталась снова в свое тряпье, да так, не разглядевши своих, и уснула… Подняли ее убогие путники опять на плечи и унесли.
Лука оглянулся. За ним, на крылечке, стояла его жена и плакала.
— Чего ты? Старуху те что ли жаль?
— Нет, — отвечала она.– Я матушку знаю и это точно, что ей здесь у нас не место; потому не любит она ни сладко есть, ни мягко спать.
— О чем же ты сокрушаешься?
— А сокрушаюсь я вот о чем. Сдается мне, Лука Шабашников, что также как ты от моей родни отрекся, так отречешься и от меня.
— Ври больше! сказал Лука; и отвернулся.
IX.
Но не одна убогая нищета заглядывала в жилище Луки с мольбою о помощи. Заглядывала к нему порою и знать.
Однажды к его крыльцу подкатила коляска с четверкою лихих коней и из коляски вышла спесивая, важная боярыня, со своей молодою дочкою, красавицей писанной.
— еду я,– говорит боярыня,– издалека и до дому остается еще немало пути. Так нельзя ли здесь, у тебя, отдохнуть и лошадок моих покормить?
Лука поклонился ей в пояс.– Милости просим, мол; отдохните, сударыня.
И вот, пока лошадей кормили, боярыня с дочкою у него на крылечке расположились чай пить. Он звал их в горницу; но боярыня только глянула через плечо и поморщилась. Хотела, значит, сказать, что для неё это низко войти к мужику в избу, да и сказать-то не удостоила. Только, вот вынесли на крылечко стол и подают самовар. Слуга, что с господами приехал, сейчас достал дорогую, камчатную скатерть и стелет на стол; а молодая боярышня, хвать… и сбросила скатерть на пол.– Не нужно, говорит, этого, хочу пить чай по ихнему, на простом, тесовом столе… Хозяйка несет на подносе свои простые чашки; а слуга отпихнул поднос и ставит на стол фарфор, серебро, да золото… Боярышня хвать, и столкнула все на пол.– Надоело,– говорит, мне это! Хочу пить чай из простой мужицкой посуды.
А мать смеется…– Ах ты, говорит, блажь!
— Ну, матушка, отвечала дочка,– мы ведь немножко с родни и если я Блажь, то вы уж конечно Спесь.
И стали они хохотать.
А Лука стоит, смотрит во все глаза; наглядеться не может. Боярыня, важная, величавая, словно царица, а дочка, уж и равнять-то не с чем, нежнее цветка, краше весеннего солнышка!.. И подумал он: — Вот это люди, так люди! А мы что?.. Мужичье неумытое!
Отпили боярыни чай и пока лошадей запрягали, пошли пешие; Лука сзади, дорогу указывать… Идут они полем; а у Луки в поле рожь стеною, на локоть выше росту и тяжелые, золотые колосья рядами кивают, словно прохожему кланяются.
Залюбовалась боярыня…– Эх! говорит, кабы у меня так!.. Как это ты делаешь, что у тебя такой хлеб родится?
Лука не знал что и сказать.. Идет боярыня далее, видит: овес, пшеница, ячмень… и все хорошо, все густо; конопля словно лес дремучий, лен весь в цвету, сплошной, голубою скатертью… Дивится она.– Ну, говорит, вижу я, что ты хороший хозяин!.. Вот кабы у меня да такой!
У лесу их догнала коляска. Сели и укатили; а Лука долго еще стоял на месте, без шапки, и долго смотрел им вслед. Думал, что никогда уже не увидит; однако, немного спустя, они проезжали опять, и опять останавливались пить чай.
На этот раз боярыня была к нему очень милостива, позвала к себе ближе, и долго расспрашивала; давно ли тут? как хозяйничает? и много ли выручает?
Когда Лука сказал ей сколько он выручает, она усмехнулась презрительно.– Переходи, говорит ко мне приказчиком. Я дам тебе вдвое и будешь ты жить у меня не так как здесь; будешь одет по дворянски, и будешь есть с моего стола; и будешь иметь прислугу.
Польстился Лука на боярская милости и перешел к госпоже приказчиком; а жену с детьми оставил хозяйничать дома и нанял ей батрака в подмогу.
X.
И вот зажил Лука в богатом боярском селе, в палатах каменных. Хозяйка была вдова и ни во что не входила сама, а доверяя ему больше других, положилась во всем на него. Дворец свой и всю прислугу, поля и луга неоглядная и избы курные, мужицкая, без числа, все поручила Шабашникову. И стал Лука Шабашников важным лицом, даром что не боярского рода, а выше другого боярина. Во всем уезде знали его и на десять перст вокруг не было ему никакого предела. И стал он спесив, бросил свою одежу простую, рабочую; стал наряжаться по барски, в немецкий, шитый кафтан; ибо боярыня была к нему очень милостива, сажала его по праздникам с собою за стол, рядом с попом и с другими своими гостями воскресными.
И все бы это само по себе ничего, если б не спесь. Но спесь отуманила ему голову; и вот, стал Лука дуреть. Забыл, кто он и откуда; забыл жену и детей и свой хутор; все это стало ему ни почем. И стало ему казаться, что его настоящее место тут во дворце, возле боярыни, для которой он так де уж нужен, что будто бы она без него и жить не может. И что будто бы она ставит его, Луку, не в пример выше простого приказчика, совсем наравне с собою; так что не будь тут поперек дороги того да этого, так он и не весть до чего бы достиг.
И все бы это еще небольшая беда, кабы не замешалась тут Блажь — девица, прекрасная дочка боярыни. Заметила она что нибудь, или так просто потешиться захотела, только вот стала она вертеть Шабашникова.
Как встретит его глаз на глаз, в теплице, либо в саду, остановится и оглянет всего с головы до ног, или потупит глаза и пройдет мимо него усмехаючись.
Однажды встретились они этак; Лука, не вытерпел, остановился и спрашивает:– Что это вы боярышня?
А она ему:– Так, ничего, Лука… Дивлюсь я только, как иногда погляжу на тебя… Совсем ты с виду и не похож на простого приказчика, а словно какой нибудь граф или князь.
— Шутить изволите!
— Нет, говорит, я не шучу… Вот и матушка давеча тоже мне говорила. Какой, говорит, молодец наш Лука! Как наденет свой шитый кафтан, так совсем и узнать нельзя, что он не высокого рода. Ни дать, ни взять, говорит, как бывало покойный муж… И с лица то похож на него.
Луку так и бросило в жар. Не знал уж что и сказать ей на это.
А другой раз пристала к нему:– Скажи, говорит, Лука, по правде: кто краше — я или матушка?
Лука и говорит ей:– Не знаю, мол, я ничего об этом, боярышня.
— Отчего так?
— А оттого, что как взглянешь на вас, так ни о ком другом уж и думать не хочется; все на свете забудешь.
Она засмеялась, головкой ему кивает. Ладно, мол, сказано…– Ну, а на матушку как?
— А на матушку вашу я и глядеть-то не смею.
Как захохочет боярышня:– Неправда!.. Неправда!.. Смотришь!..
А раз она стала его допрашивать.– Скажи, говорит, Лука, ты женат?
Лука потупился; не хотелось ему признаться, что он женат, да и солгать-то не смел.
— Как вам сказать, боярышня? дело такого рода, что я и сам не знаю.
Она хохочет.– Как так не знаешь? Что это такое?.. Рассказывай.
— А вот изволите видеть… и рассказал все: как встретил старуху в лесу, и как довез ее на себе. И как его зануздали, в конюшню поставили; и что после было; все рассказал по правде, только прибавил: — думается, мол, мне, что старуха ведьма и что все это, так,– наваждение…
А Блажь-то хохочет.– Знаешь-ли, мол, Лука, что это такое? Слушай, я все тебе объясню. Старуха, которая оседлала тебя и зануздала, и школила, и подстрекала, совсем не старуха, а просто Нужда. Да и девка, чернявая, непригожая дочка её, совсем не девка, а просто Работа. И была она непригожа, черна, одолевала, гнула тебя до земли, покуда ты не привык к ней. А как свыкся, да справился, так и стала она чиста да красива, и стала тебе мила. И не был ты, Лука, нисколько женат на ней, а был просто хороший хозяин, который поладил с своею работой. И не было у тебя никаких детей; ибо та дочка, что ты говоришь первою родилась у тебя, совсем не дочка, а просто Прибыль, которую ты имел от Работы. А и сын, что следом за нею родился, совсем не сын, это просто Достаток. Да и другой сын, тоже не сын, а Избыток. И то, что теща ушла от тебя, тоже неправда. Совсем не теща ушла, а просто Нужда покинула.
Как услыхал это Шабашников, так и руки расставил. Совсем потемнело в его голове, стоит, слова не может выговорить. А боярышня, Блажь-девица, окончила притчущкою-то, да как захохочет!.. Словно флейточка залилась в саду!.. Упала на травку, держится за бока…– Ох смерть моя! Ох больно!.. Каталась, каталась, еле не умерла со смеху.
Но Шабашникову, бедняге, было совсем не до смеху..- Ушел он пасмурный, заперся у себя и целую ночь не спал. Ошалел до того, что к утру ему уж стало казаться будто оно и в самом деле так, как боярышня, смеючись, ему толковала; то есть значит, что до сих пор, на самом деле, с ним не было, ничего, и что только теперь, тут во дворце, со спесивою боярынею, да с её блажною дочкою, он стал в самом деле жить…– Ведьма!– ворчал он, припоминая тещу.– Как есть настоящая ведьма!.. Совсем обморочила!
Имея такие мысли в уме, зашел он однажды к попу и между другим разговором спрашивает: — А что, батюшка, если примерно сказать, нечистая сила волшебными чарами обморочила человека и свела его под венец с девкой не с девкой, а так… невесть с кем… Можно ли развести?
Тот долго не думал и смеючись:– Да,– говорит,– это можно… А на что это тебе?
— Так,– отвечал Лука;– я только из любопытства спрашиваю.
Но это была неправда и у него было свое на уме, потому Блажь-девица свертела его совсем с пути. Влюбился в нее Лука без памяти, промотал все свои трудовые денежки на щегольство, да на разная дорогие безделки, чтоб ей угодить; ну, совсем ошалел человек и стало ему все ни по чем; дошел до того, что просто хоть в петлю! Но в петлю он все таки не полез; а полез к спесивой боярыне — свататься.
— Так и так мол:– если еще не заслужил, то жизнь свою посвящу, чтобы заслужить; а на счет того что не чиновен, то во власти де вашей доставить мне и высокий чин.
Боярыня сперва позеленела от гнева; но услыхав, что дочь за дверью хохочет, стала догадываться в чем дело, то есть что Блажь, ради потехи своей, свела человека совсем с ума. Глядела она, глядела, слушала-слушала, да как покатится со смеху. Прибежала дочь и давай это они вдвоем хохотать… А Лука стоит ни жив, ни мертв, не знает уж что и подумать.
Только вот, как натешились они над ним до сыта, боярыня-то и говорит, нисколько уж не смеючись:
— Ну,– говорит,– жаль мне, Лука Шабашников, что ты позволил себе такой поступок; однако, нечего делать, после этого я не могу тебя дольше оставить здесь. Поди сдай старосте счеты, получи жалованье и вон!.. Сегодня же вон, чтобы и следу твоего здесь не было.
С тем и покинул Лука боярский дворец.
XI.
Как только покинули его Блажь да Спесь, так и вернулся к нему его рассудок. Снял он с себя шутовской наряд, продал его дворецкому за дешевые деньги; а сам надел свою трудовую одежду, взял посох в руки и поплелся восвояси домой. Путь был не близкий, и идучи он успел надуматься…
— Дурак я, дурак!– думал он.– И чего только я искал? Чего мне тут нужно было? Нешто я — нищий, бродяга бездомный, и не было у меня своего угла, и не жил я безбедно, пят лет своими руками зарабатывая себе не только насущный хлеб, но и малый избыток?.. Или взаправду все как боярышня мне толковала, т. е. значит, все это марево и бесовское наваждение? Но если так, то последнее, что со мною было, не горшее ли из всех наваждений?
И вот, рассуждая так, вспомнил Лука Шабашников, что он, за время службы своей у боярыни, не заглянул ни разу к себе домой, и от своих уж давно не получал ни весточки, ни поклона. Живы ли? Ждут ли его? И что, если в его отсутствие с ними недоброе что приключилось?
При этой мысли напал на Луку такой страх, что он во всю дорогу не знал покою… Стал наконец приближаться к дому, пошли места знакомые. Вот и лес, где он первый раз тещу встретил, вот и гора… Поднялся на гору, вышел из лесу, глядь, а на месте его избы торчат одни обгорелые головешки!..
Всплеснул руками несчастный, упал на землю и залился слезами горючими… Долго, долго лежал он так, не смея глядеть, не смея идти расспрашивать у людей, что тут такое было. Наконец, стало смеркаться и слышит Лука: кто-то проходит мимо. Поднял он голову, видит — тот самый батрак, которого он нанял в подмогу жене.
— Степан! Степан! говорит,– постой. Неужели не узнал?… Ведь это я!.. Степан, ради Бога, скажи: что тут такое случилось?
И рассказал ему все батрак.– Проходили-де мимо погонщики с гуртом, заночевали близко от нас, разложили огонь и по утру, не затушивши, ушли. А на рассвете поднялся ветер, огонь потек по сухой траве на нашу избу и, прежде чем спохватились, все вспыхнуло. Дом, лошади, птица, скот и зерно, все сгорело; веревки мокрой выхватить не успели, сами едва живые ушли.
Лука перекрестился.– Ну, славу Богу!… Мои все целы, значит?
— Все целы.
— Где же они теперь?
Тот почесал в голове.– Не знаю. Хозяйка твоя с детьми убежала в город; с переполоху забыла сказать к кому. А я тут остался тушить, все руки и ноги себе пережог; лежал в больнице два месяца.
И вот, потолковав да поохав, отправились они вместе в город, к знакомым людям разузнавать куда девалась семья. Ходили, ходили, искали, искали, нет, никто и слыхом не слыхивал. Только один чужой человек припомнил, что как-то однажды по утру, около того времени как случился пожар, прибежала к нему на двор погорелая баба с детьми. Кто и откуда — добиться у ней не могли, дрожит да плачет. Пробыла сутки, а тут обоз проходил, она увязалась с обозом-то, да так и ушла.
Что будешь делать? Пошел опять Лука по знакомым, расспрашивать: какой обоз проходил о такую-то пору, где ночевали и куда дальше отправились? Но за давностью, никто не помнил. Только один убогий странник, случившийся тут при расспросах, стал уверять, что он встретил обоз тот далече от города и сказал где. Лука увязался за ним, обещал ему все, что имел на себе, если только поможет найти… Ходили они, ходили вместе, искали, все денежки, что оставались еще в руках у Луки, ушли на поиски, и все даром. Только весь износился да обнищал.
XII.
Прошло с полгода. Шабашникова уж и узнать-то стало не так легко. Оборванный, неумытый, босой и голодный, бродил он из города в город, совсем уж один, и ничего у него не осталось на свете, кроме надежды каким нибудь случаем отыскать наконец своих. Тогда он надеялся еще как нибудь стать на ноги и усердным трудом поправить дело.
Только вот раз бредет он этак один, а дело уже шло к ночи и на дворе становилось темно. Попадается ему на пути седой старик, идет согнувшись и несет на спине мешок.
— Бог помочь, старик!
Тот смотрит, остановился…– Ба! ба! ба! говорит.– Вот Бог-то послал!… Здравствуй, Лука Шабашников?
Лука удивился, глядит: лицо как будто знакомое. Кто бы это такой был? думает.
А тот ему:– Ты меня не узнал, говорит, а я так тебя узнал, потому я тебя уж давно ищу. Поклон тебе от родни несу и вот небольшую посылочку.
Лука обрадовался, ну обнимать его, целовать…– Отец ты мой!– говорит.– Благодетель!.. Скажи поскорее, где видел, и живы ли? целы ли?
Но старик усмехнулся лукаво и вместо того чтобы отвечать на расспросы путем, понес какую-то околесную… Родня, мол, твоя недалеко, рукой подать; да только ты не можешь видеть ее теперь и не найдешь так скоро, что ищешь; а будет тебе свидание неожиданное, такое, как вот теперь со мною, только где именно и когда, про то не знаю; и будет тебе вожатый, который укажет дорогу…
Слушал, слушал Лука, ничего не понял…– А что это за посылочка? говорит.– Чай от жены?
— Да, молвил старик,– это женино, только я это не от неё получил.
Лука и рукою махнул, не понял значит. Глядит на мешок, видит: большой, тяжелый.– Как это только я понесу, говорит, такую тяжесть?
А тот ему:– Ах ты мол неженка!.. Уж если я, старый, несу, так тебе молодому нечего сомневаться, снесешь!.. На-ко, возьми, только чур, тут на пути не развязывать; темно, обронишь что нибудь, потом не отыщется, на меня взвалят… Прощай, будь здоров.
Взвалил он узел Луке на плечи; попрощался с ним еще раз и ушел.
И вот, поплелся Лука один с тяжелой увязкою на спине. Идет, а сам думает о том, что старик ему говорил; думает так и сяк, никак не может в толк взять… Шел он этак с версту, в потемках споткнулся, мешок на спине съехал немного на сторону. Он стал его поправлять, вдруг чувствует, словно как будто внутри что-то пошевельнулось…– Что за чёрт? Что у него там такое?.. Хвать снизу рукой, а мешок-то как подпрыгнет.
Крепко перепугался Лука, сбросил увязку на пол, сам отскочил подальше, крестится… смотрит: мешок поднялся, встал дыбом, шевелится и изнутри словно кто-то пытает его развязать…
А на дворе между тем стало совсем темно… И вот, в потемках, видит Лука: развязывается мешок и из мешка вылезает кто-то..- Волосы встали дыбом на голове у него, затрясся весь, замахал руками, да как ударится прочь. А сзади его знакомый голос:– Ну нет, соколик, постой! От меня не уйдешь!
И вот, слышит Лука, бежит сзади кто-то. Он шибче; а сзади его еще шибче, он во весь дух, и сзади его во весь дух; ближе и ближе!.. вот, вот сию минуту догонит! и вдруг: кто-то скок ему на спину.– А, мол, зятек любезный! Так-то ты покидаешь родню!.. Вот погоди же! Вот я тебя проучу!
Оглянулся Лука ни жив, ни мертв; видит — теща, да злая такая!.. Глаза в потемках горят, как у волка, седые волосы наотлет, зубами скрежещет… Накинула на него уздечку, ногами костлявыми шпорит, да вдруг как выхватит хлыст, да как стегнет!.. Невзвидел свету бедняга; понесся как конь, во все лопатки. Замелькали деревья по сторонам, бежит на встречу дорога, несутся деревни, села, овраги, мосты… А старуха сидит у него на спине, ни с места; крепко сидит, уздечкой подергивает, ногами пришпоривает, хлыстом постегивает,– Постой, говорит, зятек! Вот я тебя проучу!
И проучила!.. Так проучила, что на десятой версте, бедный Лука, весь в мыле, грянулся оземь, как запаленный конь, и кровь у него заструилась из горла… Тогда она дала ему отдохнуть, напоила водой из канавы и поехала на нем далее, уже не так шибко.
И вот, едут они,– как устанет Лука она даст ему отдохнуть, покормит, напоит и дальше… Идут день, другой и третий,– едут неделю и месяцы… Где увидят жилье, останавливаются. Где остановятся, Лука спрашивает:– Нет ли тут, братцы, моей семьи? Но везде ему отвечают:– Нет; мы тебе не братцы, а люди чужие и нет здесь твоей семьи. Ступай бездомный бродяга, с своею тяжелою ношею далее; ступай куда знаешь, нам дела нет до твоей нужды.
И едет усталый Лука с своею тяжелою ношею далее; едет он по дремучим лесам, по лугам и горам, через быстрые реки, через песчаная степи; заезжает во все города, деревни и села, и везде ищет потерянное… Найдет ли когда нибудь? Это бабушка на двое сказывает; а за нею и мы тоже.
