Переселился мужик на чужую сторону и построил избу; да место выбрал неладное: открыто со всех сторон и ветер кругом гуляет, посвистывая; да как встретит избу мужика, так даже взвоет со злости, что поставили ему на пути такую помеху. Лютым зверем замечется, за кровлю ухватит — рвет кровлю, хлопает ставнями, ломится в двери, а иной раз как хватит с разбегу в стену, так все ходуном и заходит… Снесу, — говорит,– твою избу!… Зачем выстроил у меня на дороге?
Но мужику невдомёк; а только досада берет, что ветер к нему придирается.
— Какого дьявола ему от меня нужно?– ворчал он однажды, под вечер, когда на дворе стемнело и за дверью опять стало выть да постукивать. А молодая хозяйка, глядя на падчерицу, подшучивает;– это он,– говорит,– за твою Машку сватается.
— Не ври!
— Чего врать-то? Нешто не видал как льнет?.. Только за двери, а он уж и тут; догонит, обнимет, за платье ухватит, на ухо шепчет… А как уйдет от него в избу; вот он за нею сюда и ломится…
Не успела она договорить, как издали загудело, захлопало; словно табун лошадей мчался к избе; ближе и ближе,– притихло на миг, будто силу сбирая,– да вдруг как шарахнет!.. Дрогнула мужикова изба, вся, сверху до низу, и дверь отлетела настежь. Снаружи пахнуло холодом и словно ворвалось что-то. Тяжелый дубовый стол пошатнулся, посуда, звеня, полетела на пол; но в ту же минуту огонь потух и внутри стало темно как в трубе, так что с испугу никто не успел разглядеть что такое случилось. Следом за тем все стихло и дверь затворилась смирнехонько.
Очнулся мужик, стал шарить в потемках, достал огниво, кремень, и дрожащей рукой засветил лучину… Глядь:– а в избе у него сидит гость: богатырь, ростом в косую сажень; лохматый, косматый такой, бородища метлой и образина такая сердитая, страшная.
— Здравствуй, мужик!– говорит.– Давненько я до тебя добираюсь и в двери к тебе не раз стучался; да ты добром не хотел пустить; так уж теперь, не прогневайся, вошел к тебе в гости непрошеный.
— Да ты кто такой?
— Уж будто не узнаешь?.. Я, братец мой, Ветер, здешнего места хозяин. Земля, как глаз хватает, и дальше, на многие версты кругом,– моя. А так как ты, у меня не спросясь, поселился, так и плати теперь выкуп.
— Какой такой выкуп?
— А вот какой. У тебя дочка красавица. Отдай ее мне. Если доброю волею отдашь, оставлю тебя в покое; волоса у тебя с головы не сдую, соломинки с кровли не унесу. А не отдашь, управлюсь с тобою по своему. Приду с братьями Громом-Богатырем и Градом-Богатырем; приведу и сестру свою, Черную тучу с бичами огненными. Сестра твои скирды спалит, твое сено сожжет; братья твой хлеб и скотину побьют; а я сам, своими руками, снесу избенку твою и все добро твое размечу, так что щепка со щепкой во веки не свидятся, щепка от щепки ляжет на десять верст.
Мужик, услыхав такие слова, обмер от страха и повалился в ноги богатырю.
— Помилуй!– взмолился; — не погуби!.. Бери из моего добра что хочешь;– любое отдам; слугою буду тебе, буду пахать на тебя, молотить…
— Не нужно мне этого ничего,– отвечал богатырь.– А тебе сказано; дочь отдай.
— Да смилуйся! Как же ее тебе отдать,– говорит.– Ведь ты погубишь ее, оборвешь всю, невесть куда занесешь…
— Ничего,– отвечал богатырь.– Пусть погуляет со мною по белому свету, полюбуется на края чужедальние. Не все же девице за печкой сидеть. А что до одежи, то об этом ты не печалься. Одну оборву, в другую одену, и будет она, у меня, не хуже царицы наряжена. Окутаю сизым туманом, одену тучками золотистыми, осыплю пухом цветов, обовью паутинкою шелковою; умою дождем, осушу красным солнышком…
Чудна показалась такая речь мужику и его хозяйке, а пуще всего дочери. И страшно ей было слушать богатыря. И сидела она, прижавшись к отцу, рукавом закрывая лицо, украдкой из под рукава выглядывая.
— Что-ж ты мужик молчишь? Чести моей не хочешь, либо угрозы боишься? Али тебе сроку подумать надо? Ну, так и быть, даю тебе срок, до завтраго, до полудня. В полдень, чуть солнце за тучку спрячется, и в поле вихорь закрутит, выводи свою дочь на крыльцо и сдавай мне с рук на руки. Не выведешь, честью мне не уступишь, несдобровать тебе. Прахом развею все твое достояние и пущу тебя по миру нищим.
Сказав это, Ветер свистнул и вылетел. Следом за ним дверь хлопнула, словно ее кто сильный, в гневе, рукой затворил.
Перетрусил мужик; не знает на что решиться. А молодая хозяйка на ухо ему шепчет:– Чего еще ей?– говорит.– Каких королевичей дожидаться? Жених и так важный… Слышь ты:– хозяин всей здешней земли. Не поладишь с ним, плохо нам всем придется; ни мне, ни тебе, ни Машке твоей не будет житья;– всех по-миру пустит. А поладишь,– будет и ей и нам хорошо… Слышал, что он ей сулит? Будет мол у меня, как царица наряжена… Сизым туманом окутаю… тучками золотыми одену… пухом цветов осыплю… обовью паутинкою шелковою…
Так шепчет жена мужику; а у самой на уме другое. Только-бы, думает, сбыть ее с рук поскорее, чтобы из за ней беды не нажить, а там чёрт с ней! Пусть рядит ее по своему!.. Сизый туман не одеяло пуховое; тучка не парчёвый сарафан; паутина не кружево. Пущай красота-то её ненавистная на дожде помокнет, да на солнце посохнет, и пущай унесет ее этот сорви-голова за тысячу верст отсюда, лишь бы ее тут не было…
И вот уговорила она мужика не ссориться с Ветром,– отдать ему Машу.
На другой день, к полудню, солнце стало за тучку прятаться, в поле стал вихорь покручивать. Девку принарядили, сунули ей пряник медовый в руки, в карман орехов насыпали и вывели на крыльцо. А там уж словно ее поджидали. Как ухватило ее бедняжку, как заревело, да загудело, не знать куда и девалась.
II.
С тех пор затихло возле избы мужика; только иной раз за дверью свистнет, или в окошко легонько: стук, стук!.. Мужик выглянет:– кто там?..– Это я, Ветер, поклон от дочки твоей принес.
— Ах! Зятюшка дорогой! Войди, посиди, отдохни, хлеба-соли отведай; да о дочке моей порасскажи. Где то она у тебя голубушка? И каково то ей?.. Весела ли? Здорова ли?..
Но Ветру видно не до того;– повернется, свистнет, и след простыл.
Был он большой буян и гуляка; нрава крутого, неугомонного, и трудно было с ним ладить, и плохо пришлось от него, на первых порах, мужицкой дочери. Натерпелась она всякого горя. Носил он ее по разным далеким краям, и всю износил, оборвал, заморил. Ночевали они и в дремучем лесу, на мшистой постели, и в снежных сугробах далекого Севера, и в степи, на горячем песке; — и не было ей нигде покоя. Захочет укрыться чем-нибудь, он все сорвет, да раздует; задремлет, а он ее как тряхнет,– и проснулась.
Много-ли, мало-ли этак прошло,– наконец видит Маша, что дело плохо; и стала она его укорять… Ах ты такой, сякой!– говорит,– сорви-голова! Рожа ты не умытая, не причесанная! Нет у тебя,– говорит,– у старого дурака, ни приюта, ни кровли,– ни дна, ни покрышки; негде тебе молодую жену успокоить — И не занят ты,– говорит,– бездельник, никакою работою прибыльною:– не сеешь ты,– говорит, и не жнешь и нету у тебя ни ремесла, ни торговли;– нечем тебе меня одевать и кормить!.. И зачем ты, лохматое помело, взял меня за себя? Зачем, оборванец, унес из дому родительского?.. Али ты, говорит, злодей, меня погубить задумал?
Заревел Ветер, разгневался, услышав такую речь. Почернело его морщинистое лицо; на толстых губах, белая пена выступила…– А!– говорит.– Так ты мне перечить?.. Постой, вот я тебя ублажу! Налетел на нее, сгреб ее за косу, да как начал таскать!.. Бедняжка и свету невзвидела… Насытив всю свою злобу, занес он ее, еле-живую, в пустое, дикое место и бросил…– Оставайся, мол, тут,– коли тебе со мною не мило, и жди пока ворочусь… Закрутил, запылил, свистнул, и был таков.
III.
Осталась Маша одна-одинехонька. Лежит, еле дух переводит; думает: смерть пришла. Ан смерти её тут не было. Полежав немного, очнулась, чувствует: жестко ей и солнце палит. Привстала, глянула кругом:– не видать ни жилья, ни крова, одни каменья торчат, такие большущие, да кое где жидкое деревцо, а из-за холма выглядывают два льва. Захотелось ей пить; а воды не видать. Вот и пошла она по воду… Идет босоногая, еле ступает по камню горячему… Бродила, бродила — не может воды отыскать — все сухо; а пить еще пуще хочется. Вдруг, где-то, неподалеку кряк! кряк! и крылья захлопали. Глядит — из-за камня серая уточка поднялась. Дай, думает, посмотрю где сидела?.. Подошла, видит ямочка в камне, такая маленькая; а в ямочке лужица дождевая, почти что вся высохла, еле на донышке остается. Однако она и тому была рада, так рада, что кажись если-б пол-жизни за эту лужицу отдавать, так и то-бы не отказалась. Легла она на земь, да только собралась пить, слышит сзади кто-то мычит:
— Девица! девица! Не пей! Погоди! Пожалей ты меня! Пусти меня прежде! Целые сутки терплю; слюнки свои глотаю; целые сутки капельки во рту не было!
Оглянулась она… что за диво! видит: Медведь, стоит на суку, видимо ищет меду; заметив ее, он соскочил, одну ногу поджал, на трех заковылял к воде; язычище у него красный, в локоть, из пасти висит, болтается и мухи его облепили. Жалко ей стало; думает! у меня язык не висит еще изо-рта: я скорее могу подождать. Отошла и пустила его к воде.– На, пей, говорит.
Зверь кинулся к лужице и духом выпил всю воду, даже на донышке языком облизал. Досадно ей стало, что он не оставил ей ничего.– Вишь ты какой!– говорит.– Все вылакал; а и мне ведь тоже пить хочется! кабы знала, что ничего не оставишь, напилась бы сперва сама.
— Ну, ничего,– говорит,– не жалей. Может статься, я отплачу тебе когда-нибудь за услугу. Она махнула рукой и пошла. Зверь за ней. Она шибче и он за ней шибче. Она бегом и он за нею бегом.– Постой! Постой!– мычит, у меня до тебя еще дело есть.– А она себе думает: какое такое дело, кроме того что, напившись, есть захотел, и пуще бежать… Слышит, медведь пыхтит.– Эх! мол;– кабы не на трех, уж догнал-бы я эту девку; уж не ушла-бы она от меня!– и стал отставать.
Догадалась она, что бедняга болен, и что ему не под силу ее изловить. Страху поубыло и ей стало опять жалко зверя. Пропадет, думает, если его тут бросить… Остановилась…– Слушай ты,– говорит,– косолапый. Если ты, в награду за то, что я тебя напоила, хочешь меня сожрать, так уж ты не криви душой; а лучше скажи напрямик.
— Нет;– отвечает медведь.– По чести тебе говорю, у меня этого не было на уме.
— Так чего-ж тебе еще надо?
— А вот,– говорит.– Поди сюда, посмотри. Что такое у меня с лапой?.. Болит, ступить не дает. Кабы не это, давно уже был-бы я дома.
Подумала Маша и скрепя сердце подходит к медведю.– Ну, покажи, где там у тебя болит?– Зверь протянул к ней лапу; сам стонет.
— Эге! Да какая-же у тебя тут заноза! Постой ка, я вытащу.– Она изловчилась и вытащила зубами занозу.
Из ранки брызнула алая кровь. Что делать то? Нечем перевязать! Взяла, оторвала от рукава лоскуток и перевязала лапу.
— Ну, говорит,– теперь будешь здоров, прощай.
— Нет, девушка; мне так с тобою расстаться нельзя. Ты меня напоила и вылечила: хочу и я для тебя что нибудь сделать. Не побрезгай, зайди ко мне в гости.
— Боюсь, говорит,– может вашего брата там много.
— Нет никого, я один.
— Но у тебя воды нет, а мне пить до смерти хочется.
— Ничего, поищем, авось и водица найдется.
Чудно показалось Маше, что зверь с нею так, по человечески, разговаривает, и в гости ее к себе зовет. Однако, не захотела его обидеть, пошла.
IV.
Шли они этак, вдвоем, не малое время; наконец выбрались из пустыни. Видит она впереди зеленая роща, за рощей гора, под горою избушка, а у входа в сад стоит старец почтенный… Глядь;– а зверя то с нею уже нет… Туда, сюда, и следов не видать.
— Дедушка, не видал ты сейчас, тут, медведя?
— Нет, девушка, не видал.
— Эко диво! Шел впереди и прямо сюда; только сейчас из глаз потеряла.
— Тебе верно почудилось.
— Какое! Ведь он сюда меня и привел; в гости к себе просил.
— Нет, девушка; просил тебя в гости к себе не медведь, а я; я и привел тебя. Меня ты и напоила и занозу из пятки своими зубками вытащила, и рану перевязала… Смотри.
Смотрит Маша, и в самом деле, босая нога у деда тем самым лоскутом перевязана, который она оторвала от своего рукава. Дивно ей стало. А дед, видя это,– не дивись,– говорит, моя красавица; я, так и быть, тебе правду скажу. Это со мной бывает, в наказание за мои грехи, что я иной раз теряю свой человеческий образ. Как только очень захочется пить или есть, так я и делаюсь зверем… Но ты не бойся меня!.. На, вот, испей водицы, хлебца откушай, да сядь сюда на скамеечку, отдохни;– вишь ты, бедняга, как заморилась!
V.
Напилась Маша, села, покушала, отдохнула.
— Ну, — говорит ей дед,– теперь расскажи мне душенька, кто ты, откуда, и как попала сюда?
И вот, стала она ему рассказывать все по порядку: как за нее посватался Ветер, и как он ее умчал из дому родительского, и как они рыскали по свету, жили без крова и без пристанища, и как она изморилась, как стала мужа корить… И говорила она сначала тихонько, но как только речь дошла до обиды, не вытерпело её ретивое сердечко; закипела в нем злая досада. Вспыхнула вся огнем, горючие слезы из глаз ручьями, гневные речи из уст без смыслу, без удержу…
Дед удивился.– Что это ты,– говорит,– красавица? Бог с тобой! Успокойся! Но красавица так расходилась, что и не слышит; дрожит вся, ногами топает, руки ломает, волосы на себе рвет.
— А! Так ты вот как! Постой же я тебя успокою.– Достал из-за пазухи пузырек, отхлебнул, да как прыснет:– так ее всю словно водою студеною обдало, и в ту же минуту притихла. Весь гнев пропал; вздохнула, рукой по лицу провела; подсела к деду смирнехонько; смотрит ему в глаза, улыбается…– Что это,– молвит,– дедушка? Что за чудо со мной сотворилось? У меня на сердце, вдруг, стало тихо как у младенца новорожденного!..
А дед ни слова — только глядит да посмеивается.
Помолчала она немного, и опять к деду с расспросами.
— Дедушка, чем это ты меня опрыснул?
— А это, у меня водица такая: терпеливою капелькой прозывается.
— Откуда достал?
— А вот откуда, голубушка; слушай, что я тебе расскажу… Под горой камень лежит, твердый кремень; железным ломом его не проймешь. А с верху горы, из родника, водица капает на него, терпеливо, тихонько, ночью и днем, в будни и в праздник, без отдыха, без передышки. Годы приходят и годы уходят, а она себе, все в одно место, тихонечко, кап да кап! И нужды нет, что от работы её долгое, долгое время и следу не видно; рано-ли, поздно-ли, докапает наконец до того, что появится след; и станет он с каждым годом глубже, да глубже, и хотя б через сотню, хотя б через тысячу лет, одолеет она своим терпеньем, продолбит твердый камень насквозь… Так вот от этой-то самой водицы и изо всех её капелек та последняя, что упавши сверху на камень, одолеет его наконец и насквозь пройдет, она то и называется терпеливою капелькой, и кто не допустит ее на землю упасть, кто успеет ее подстеречь и к себе залучить, тот залучит силу великую; — такую силу, перед которой горы высокие расступаются, и затворы железные отворяются, и лютые звери, тихим ягненком, к ногам припадают.
Задумалась Маша…– А велика она, эта капелька?– спрашивает.
— Нет, милая, капелька эта не больше других; но она всем другим наследница. Вся сила их в ней и что ты с нею ни делай, мешай с чем попало, разводи сколько душе угодно,– она не теряется.
— Ах, дедушка. Какая же это славная капелька!.. Ты, значит, ее разводишь?
— Да, развожу.
— Знаешь что., сделай ты мне услугу, удели мне маленечко из твоего пузырька.
— На что тебе?
— А вот изволишь видеть… Если мой муженек то любезный ко мне вернется, да станет опять таскать меня по свету за собою, а я его стану опять укорять, а он опять взъестся, да на меня… Ну, так уж я ему тогда покажу!..
Дед усмехнулся.– Ну,– говорит,– делать нечего. Не могу я тебе отказать в твоей просьбе, потому, мол, что я у тебя в долгу, а долг платежом красен. Давай поделимся с тобой по полам.
И наделил он ее терпеливою капелькою.
VI.
Долго-ли, коротко-ли, — соскучился Ветер по молодой жене. Вернулся он на то место, где бросил ее полумертвою, отыскал её след, и, вихрем, по следу, пустился в погоню.
Тем временем Маша бродила одна недалеко от своего убежища и думала крепкую думу о доме родительском и о том, как бы ей воротиться к отцу.
Вдруг, слышит, издали,– загудело, захлопало; глядь:– серый столб пыли вихрем несется за нею; — догнал ударился оземь и встал перед нею могучим богатырем.
— Здравствуй жена!– говорит.
— Здравствуй мой муженек любезный!
— Ну что, как обошлась тут, одна без меня?
— Да ничего,– говорит,– Бог миловал; отдохнула маленько.
— Ну, будет тебе прохлаждаться;– сбирайся-ка в путь.
— Куда это?
— Не твое дело. Куда подую, туда тебе и дорога.
— Нет, — говорит, — голубчик, — спасибо!.. Ступай-ка ты, если тебе не сидится на месте, один;– а мне надоело с тобою по свету маяться и я а кроме как домой, к отцу, никуда не хочу.
Осерчал богатырь, услышав такой ответ, и лютым зверем глянул на жену.
— Ах, ты,– говорит,– такая сякая,– нескладная!.. Мало тебе,– говорит,– от меня досталось? Постой-же, вот я тебя!– и накинулся ястребом этаким. Да только на этот раз и она не сплошала. Проворно достала скляночку из-за пазухи, отхлебнула, да как обернется, как прыснет ему в лицо!.. Как повело его! Как скоробило!.. Наземь упал, крутится, корчится, духу не может перевести… Куда девались и рост богатырский, и сила могучая?… Съёжился весь, стал такой маленький, жиденький,– и вертится у ней в ногах волчком… Изловила она его смеючись, руки и ноги ниточкой спутала, завернула в тряпичку, за пазуху сунула.
— Ну,– говорит,– погулял ты, дружочек, довольно;– теперь посиди, отдохни…– А он из-за пазухи тоненьким голоском: — Маша, голубушка!– Что ты со мною сделала? Маша, родимая, — тесно!.. Развяжи ты меня, освободи!..– а сам бьется, как птичка, у неё под сердцем… Прыснула она на него еще капельку;– совсем присмирел и затих.
И вернулась она к деду такая веселая, превеселая…– Ну, дедушка,– говорит, — спасибо тебе за твою водицу. Сослужила она мне великую службу.
— А что?
— Да что,– говорит,– ведь муженек-то мой уже у меня за пазухой.
И показала она ему богатыря… Весь с воробья, завернут в тряпичку, руки и ноги ниточкой спутаны,– сам чуть жив, еле дышит.
VII.
Сидит Ветер, связанный, за пазухой у жены, и сидит он там уж не малое время. Не то, чтоб она совсем не хотела его выпускать, а так себе думает,– дело не к спеху, пуст- посидит; — посмотрю ка я что из этого выйдет… Но что собственно выйдет, того не знала не только она, да и никто в целом свете. А между тем, вышли из этого беды великие. В ином царстве, где солнце светило, и стояла сухая пора, некому стало тучки нагнать, и наступила засуха страшная, такая засуха, что лист в лесу пожелтел, и земля потрескалась; — и пошли по земле пожары, и небо завесило дымом как тучами, и сквозь дым солнце глядело на землю тусклым, кровавым пятном. А в ином государстве, где дождик шел, — некому стало тучки рассеять, и лило, лило, залило все кругом… Дороги размыло; луга размочило в болота;– малые лужицы стали большими озерами; тихие ручейки превратились в бурливые реки, а настоящие реки выступили из берегов и затопили поля, города, затопили покосы и нивы… И нет никому проезду, и нет никому проходу… И по всему свету мельницы перестали молоть;– Ветер не дует, крылья не вертятся, колесо не ходит, жернов стоит, зерно увозят назад, не смолотое… И корабли с товарами в море остановились, не могут дойти до берега. Ветру нет, парус на мачте висит, не шелохнется, море стоит как зеркало, не дохнет; травой его начало уже пробирать, и на траве цветы уже выросли, а корабль все ни с места. Запасы выходят, пресной воды остается мало, матросы повесили нос, капитан с горя запил… А на пристани ждут-пождут: нет ни привозу, ни вывозу,– носильщикам нет работы; купцы все товары заморские продали, а свои в кладовых гниют; — лавки заперты, и нет никому ни доходу, ни прибыли и всем грозит беда неминучая.
И идет весь народ к своим царям, королям, обступило несметное множество их палаты каменные; толпятся и день и ночь, на коленях стоят, на головах держат жалобы челобитные. И встревожились все цари, короли, созвали думы боярские. В думах сидят день и ночь, ничего не придумают, толкуют,– не дотолкуются. И рассердились цари, короли, распустили они свои думы боярские; велели связать звездочетов и колдунов, запирали их в башни высокие, в подвалы тюремные, за окошки решетчатые;– велели им ворожить и по звездам гадать: — не угадают-ли отчего такая беда приключилась. И сидят колдуны, звездочеты в башнях, в подвалах;– сидят день и ночь, колдуют, на звезды глядят, а узнать ничего не могут. И рассердились цари, короли, велели они казнить звездочетов и колдунов за то, что своею наукою хвастают и за науку деньги с людей берут, а от науки той проку нет.
И вот, ведут одного колдуна на казнь, на площадь торговую. Идет старик скованный, вокруг него стража, сзади палач с топором. Дорогою, попадается ему дом высокий. Случись так, что в самую ту минуту, когда он на тот дом глянул, девка из чердака перину вытряхивала, и от перины той перышко малое, отделяясь, стало падать. Глядит колдун;– не крутится перо, не виляет из стороны в сторону, а летит потихоньку, прямо, прямехонько вниз… Остановился;– диво его взяло;– и говорит он вслух, на своем колдовском языке:– Эка, мол, тишь какая!… И куда это ветер девался?… А с кровли дома ворон (тот самый, что кости далеко заносит), подслушал его, да и кричит ему:– Ах ты колдунишка, мол, колдунишка ты жалкий! Лысая твоя голова! Белая твоя борода! И живешь ты на свете сто лет, и все науки волшебные изучил; а не знаешь того, куда ветер девался!…
Смекнул колдун; свистнул по своему, и подкосились у ворона крылья, и упал он с высокой кровли прямо к ногам старика. Колдун на него наступил…– Говори, мол, сию минуту все, что тебе известно; а не скажешь или солжешь, так тут тебе и конец.
И рассказал ему ворон все, что ему было известно.– Ветер, говорит мужикова дочь Машка к себе за пазуху спрятала и знают, мол, промеж нас, об этом давно все птицы небесные и все звери лесные; одни только вы, люди умные, ничего не ведаете.
— Ну, ладно;– а где эта Машка?
Ворон сказал ему где, и отпустил его старый колдун, а сам обратился к страже:– Стой!– говорит.– Ведите меня сейчас к королю. Узнал я всю правду истинную и все ему расскажу.
Привели его к королю. Тот велел его расковать, посадил и начал допрашивать. И поведал ему колдун правду истинную. Так и так,– говорит; беда вся от того, что Ветер не дует; а Ветер не дует, мол, от того, что Машка, мужицкая дочь, его спрятала; а Машка эта находится там-то. Тотчас велел король написать указ и послал с ним гонцов. А в указе том писано: Ветер у Машки отнять; а ее самою заковать и привезти к королю. А колдуна велел засадить. Коли правду сказал, говорит, засыплю по горло золотом; а солгал,– придумаю тебе казнь такую, что старый палач мой Еремка и тот испугается.
VIII.
Сидит Маша у деда на лавочке;– а дед отлучился куда-то. Являются к ней гонцы королевские.– Ты,– говорят, — Марья, мужицкая дочь, Ветрова хозяйка?
— Я самая.
— А куда,– говорят,– ты, такая, сякая, мужа упрятала?
А она им:– Вам, господа, на что?
— А вот на что…– и прочитали ей королевский указ.
— Ну, ладно, отправляйтесь назад к своему королю и скажите ему, что Ветер мой муж и что я с ним делаю, про то сама знаю, а постороннему, в наше семейное дело, мешаться не след.
Потолковали между собою гонцы и порешили: исполнить указ своего короля во всей точности, значит отнять у ней мужа силою, а ее самою — сковать и везти к королю. И было их пятеро, да с ними стражи человек сорок, и подступили они толпою к красавице, все сорок пять человек, и слышит Маша: старший их говорит:– подержите-ка, братцы, за руки; а я ее обыщу.
Испугалась Маша.– Ну,– думает,– дело плохо! Водицы моей не хватит, чтоб всех их опрыснуть разом!..– И вот, вынула она своего богатыря из-за пазухи, руки и ноги ему распутала…– Слышь ты,– говорит,– вон шушера какая налезла…– Хотят меня с тобой заковать и везти в тюрьму…
Как выпрянул у ней богатырь из рук; как потянулся, как развернулся… вырос в косую сажень, тряхнул головою косматою.– Ах, вы, мелкота!– говорит.– Не по плечу вы себе дело затеяли!.. Вот я вас!.. Да как свистнет, как дунет… как помело их, как завертело кругом, только друг друга и видели:– всех раскидало не весть куда.
— Ну, женушка,– говорит богатырь; а теперь мы с тобою счеты сведем,– и на нее;– а у неё уж водица была наготове. Как обернется, как прыснет ему в лицо;– и свело его опять в три погибели, и стал он опять с пташку малую и вертится у ней в ногах волчком. Поймала она его смеючись, руки и ноги тою-же ниточкой спутала, завернула в ту-же тряпичку, и опять за пазуху спрятала.
IX.
Тем временем разметало гонцов королевских и с ними сорок человек стражи по разным краям, и рассказали они везде о том, что случилось, и скоро, по целому свету разнесся слух, что Ветер сидит за пазухой у своей молодой жены и что опутала она его волшебными чарами так, что ничем ты его от неё не выманишь и никакою силою не возьмешь. И вот, по селам, по городам, на улицах и на площадях торговых народ стал собираться на сходки и толковать: как-бы горю такому, великому, пособить. И решили челом бить Ветровой хозяюшке, просить ее, чтобы она не губила в конец род людской, не держала-бы мужа денно и нощно за пазухой, а отпустила-бы его на работу. И нарядили для этого выборных, и наделили их щедро подарками драгоценными: золотом, серебром парчей, мехами собольими, каменьями самоцветными, и послали их с разных сторон к Марье, Ветровой хозяюшке.
И вот, стали являться к Маше, из разных стран света, разного чина и звания люди. Она встречает всех ласково, выслушивает милостиво и принимает от всех подарочки драгоценные.– Хорошо,– говорит,– подождите маленько, подумаю, дам ответ.
И жалко ей стало бедных людей. Столько народу, думает, терпит такую нужду! Надо-бы им помочь. Да и бедный мой муженек томится давно уж в неволе. Не век же его держать за пазухой; когда-нибудь надо и выпустить… И вот, удалилась она от народа в рощу зеленую, и там, сидючи на просторе, одна, вынула своего муженька из-за пазухи.
— Ну что, голубчик мой, долгонько ты тут сидишь, ручки ножки я чай у тебя замлели? Я чай тебе погулять хочется?
— Уж как хочется, Маша, душенька!– отвечает он ей.– Не томи ты меня родимая, выпусти!
— А как ты опять начнешь меня бить?
— Не буду, Машенька; вот тебе моя клятва!.. Испытал я уж два раза твою силу волшебную и знаю теперь, что мне с тобою не справиться. Отныне впредь, буду тебя уважать и служить тебе верно; и буду покорен тебе во всем.
— Ну, ладно,– говорит.– Выслушай же теперь что я тебе скажу. Думала я о тебе, до сей поры, дурно;– думала, что ты буян и гуляка праздный, и что нет у тебя никакой работы, ни ремесла. И в этом каюсь, по глупости своей, я тебя обидела. Потому, значит, и у тебя есть дело; и дело это такое, что оно целому свету нужно. Да только обидно мне то, что всякий работник плату свою получает и этою платою живет без нужды; а ты один трудишься даром и не успел, до сих пор, приобрести ничего. И думаю я про себя: что же из этого будет? Взял ты жену; а жить тебе с нею негде. Нет у тебя ни кола, ни двора. И чем мы с тобою будем питаться? Чем деток кормить? И думаю я себе так: богатырь ты, голубчик,– сильный, могучий; а хозяин плохой… Пусти ка меня; я за тебя похозяйничаю… Авось дело иначе пойдет.
Выслушал Ветер женину речь и отвечает ей:– Ладно ты говоришь, и вижу я, что ты у меня баба умная. Хозяйничай, как умеешь, и пусть будет во всем по твоему, а я отныне верный тебе слуга.
Как только он это выговорил, так она в ту-же минуту его развязала и освободила. Поднялся Ветер на ноги, потянулся, развернулся, вырос, тряхнул косматою головой и стал перед нею опять могучим богатырем.
— Ну, женушка,– говорит,– что прикажешь?
— Да ничего, покуда, голубчик; — ступай погуляй тут около;– ножки поразомни; только далече не уходи; я сейчас тебя кликну.
Махнул Ветер в чистое поле и начал разгуливать. Поднялась кругом буря страшная; — вихрем крутит, зверем воет, рвет и ломает все, что попало на встречу. Весь пришлый народ перепугался до смерти. Кинулись все толпой в рощу, к Маше;– смотрят, а там тишина такая, что лист не шелохнет.
И вот выходит к ним Маша.
— Не бойтесь, почтенные господа,– говорит; — это я по просьбе вашей мужа освободила и он ходит тут около, оправляется, ножки свои разминает… А теперь слушайте, что я вам скажу. Мой муж долгое время работал на всякого даром и платы ни от кого не спрашивал, не потому чтоб он был ваш крепостной и работой на вас обязан; а потому что он был один, сам по себе и ничего ему было не нужно и как было ему угодно, так он и делал. Теперь этому баловству конец. У него есть жена и он должен своей жене угождать, и отныне будет уже не как ему вздумается, а как я захочу. А я хочу, чтобы от его трудов была нам обоим польза. Хочу чтобы люди, с целого света, на каждую тысячу человек, поставили нам работника. И чтобы те работники выстроили для нас дворец недалеко от моря, на берегу, да такой, чтобы в нем всех царей и всех королей, с целого света, можно-бы было в гости к себе принять и угостить на славу. И чтобы в этом дворце всего было вдоволь. Были бы слуги усердные, и стража почетная, и казна царская. И чтоб вокруг того дворца город был выстроен и в этом городе всякие мастера и купцы, и заводы, и лавки с заморским товаром. И чтоб по целому свету, с каждого корабля, что в пристань приходит, платили нам рубль, и с каждого поля, на котором хлеб вызреет, нам был-бы сноп, и с каждого стада теленок или ягненок, и с каждого табуна жеребенок… И если вы, почтенные господа, на это согласны, то муж мой будет на вас работать по прежнему, и все невзгоды ваши минуют, и все убытки ваши будут пополнены с лихвою.”
Переглянулись между собою посланные и поклонились ей в пояс. Ладно, мол, государыня; все, что изволила приказать, будет исполнено.
X.
И все было исполнено слово в слово так, как Маша приказывала. Вокруг того места, где старый дед дал ей пристанище, недалеко от морского берега построен город обширный; а середи того города пышный дворец;– и в том дворце — Марья Ветрова хозяйка зажила с своим мужем по царски. И не жали они и не сеяли, не продавали и не покупали, а было у них всего в изобилии. Были амбары и кладовые полные, были стада, табуны несметные, и казна царская, и стража почетная. И сзывали они к себе в гости, со всех концов света, всех королей и царей и сильных могучих богатырей. И давали они пиры горой. И на тех пирах, среди королей и царей и сильных могучих богатырей, сиживал часто, на верхнем конце стола, и на самом почетном мест, простой мужичок, Машин отец. И мужичок, по старой привычке подпивши на празднике, плакал от радости, любуясь на дочку свою красавицу и на мужа её, богатыря. А женка его, Машина мачеха, зачахла от зависти.
И был Машин муж сильнее всех в мире богатырей. Ходили против него войною не раз силы несметные и витязи знаменитые, да никому не удалось его одолеть. Выйдет один против всех в чисто поле, да как размахнется, как дунет, так все и летит, стремглав, кувырком в разные стороны. Но не за это одно был он с женою в почете и славе; а больше еще за то, что был он усердный, дюжий работник и не спесив, работал на всякого без разбору, и всякому работа его была нужна.
