Было время и стонала мать сыра земля под татарской пятой. Навалило силы татарской видимо-невидимо, – поле чистое живым-живо; от пару кониного и месяц ясный, и солнце красное померкнули, и не стало видно света белого… Ощетинилось копьями острыми сильно могучее войско татарское. Уж и как же мать сыра земля под ними не погнулася; ещё как она не расступилася, – не пожрала силу басурманскую?..
Жил да был о ту пору некий вещий старец в селе Сосновке. И было у старика всего на всё одна дочь, красавица писаная. Крепко любил её вещий старец и замуж её оттого не отдавал, – боялся, как бы ей не было худо в чужой семье жить… Слышно было в округе, что идут сюда рати басурманские; да не давали веры слухам, – мало ли что брешут. Слушал, слушал старик, а время-то было в самое жнитво.
– Эх, – говорит, – люди брешут, неведомо что, а время не ждет, – день-два, и потечет, ох, потечет кормилица рожь! Кому ведомо, – может, Господь искушение такое нам посылает… Может, враг человека и смущает, чтобы только от работы человека отбить. Сем-ка поеду я в поле. Авось, греха не будет.
Собрался старик и уехал на работу… Осталась дома одна-одинешенька его дочь-красавица.
Ночь была; она прилегла вздремнуть до зари, – ан, слышит с надворья и крики-то, и плач, и голошенье!..
Выбежала девушка-красавица на улицу, а народ крещенный мимо неё по улице так валом и валит…
– Идет, идет, сейчас сюда, к нам, будет Мамай окаянный!
Задрожала девушка-красавица от страха, да не за себя, а за батюшку. И в избу не вернулась, а как была на босу ногу да простоволосая, – так и бросилась бежать в дальнее поле, где отец после работы ночевать остался…
Бежит девица, спешит красавица, по гуменникам, по пустошам, мимо огородов и вдруг слышит – ровно бы конский топ за ней…
Затряслась девушка-красавица, отцовская дочь, пуще прежнего, приступилась бежать, что есть духу.
А за ней-то поскок богатырский слышится, и храпит, и фыркает конь богатырский… Наскакал на девушку-красавицу удалой татарин-наездник. Осадил вороного коня да как гаркнет:
– Стой, красная девица!.. Куда спешишь?..
Остановилась она, оглянулась: нет никого ни близко, ни далеко, – только он один, татарский богатырь, на коне сидит, во весь рот усмехается. Глянула она назад, – полыхает родимое село, как свечка воску ярого…
Тошно стало на душе красной девицы: как стояла, – так и грянулась она о сыру землю, – а слезы в три ручья так из ясных глаз её и бегут, так и бегут!..
Сверкнул на неё глазами татарин и говорит:
– Эх, ты, девушка, дурра деревенская!.. Ты почто плачешь горючими слезами, почто убиваешься?.. Али я твою красу девичью, твою молодость не помилую?.. Ты вставай на ноги резвые, ты утри очи ясные, обними меня, – и тут будем мы с тобой всё равно, что муж с женой. Увезу тебя я в далекую орду, обряжу тебя в одежу парчевую, в наряды оксамитные… Будешь у меня жить беспечально, с золота, серебра лебединые яствушки есть… Ты смени только веру свою православную, ты смени её на нашу веру поганую!.. И в те поры я тебя помилую, – я возьму тебя за руки белые, стану целовать тебя в уста сахарные…
И взяло о ту пору девушку-красавицу горе горькое, лютая кручинушка.
Вставала она на ноги резвые, говорила лютому ворогу такие слова:
– Ай же ты, удалый молодец, татарский пес!.. И мне слышать твоё бахвальство – тошным-тошнехонько. Не идти солнышку с западу, не идти мне супротив Христа, Самого Царя Небесного!..
Ничего ей татарин на то не сказывал, – брал её за руки белые, на коня сажал богатырского позади себя, спина спиной, головой к хвосту. Сам коня бил плеткой шелковою по крутым бедрам, – и на то богатырский конь осерчал, полетел легче вихря перелетного…
О ту пору набежала сила святорусская; она стала татаровей рубить, колоть, конем топтать. Побежала сила татарская в поле чистое, разбегалась по всему по полю широкому, – и следов не отыскать… Нагоняла сила святорусская удалого татарина-разбойника… Видит пес, – ему смерть пришла. Вынимал он из-за пояса чингалище булатное, – только девушка красавица и Богу маливалась…
Скидывал татарин её тело белое, сам коня богатырского понукивал, – уходил от меча правосудного…
Подоспели люди добрые девице-полоняночке на выручку, – а её Господь призвал… Бросился старик-отец к полоняночке, обхватил её руками, целовал в глаза сомкнутые, в уста запечатанные.
– Ладо моё!.. – плачет. – Дитятко ты моё рожоное, отзовись, откликнись! Глянь разок на меня, ласковая!..
Ни словечком девушка-красавица не обмолвилась: как упала при путинке, так и не ворохнется!.. Вырыли ей могилу глубокую, засыпали её сырой землей, бугорок над ней насыпали, словно бы и нет греха.
Встал старик, взял горсть земли, кинул на могилу дочери и говорит:
– Люди добрые!.. Поминайте до веку душу, неповинно загубленную!.. Коли хочет кто, что скот у него велся да хорош был, пускай то ли утром, на заре скотину выгоняя, то ли вечером, на зорьке скотину с луга встречая, каждый горсть земли на могилку бросает!.. И того Бог благословит… О том человеке я Господу помолюсь в особицу!..
Как сказал вещий старец, так оно и сбылось… Не запамятовали люди добрые наказа вещего. То ли ранней утренней зорькой, то ли вечером на закате, кто мимо ни идет, – горсть земли на девичью могилку бросит…
И стал бугорок расти да расти, и поднялся целой горой, и та гора в народе называется «Девичья гора».