У Меньшикова дочь красавица была. И был садовник при доме, уж пожилой человек. Меньшиков просил его посмотреть за Лидой, когда она на прогулку выходит. Этот садовник проходил Петроградом и встречается с Петром Первым — императором. «А, постой-ка приятель! Ты где служишь, каким солдатом?» — «Служу у графа Меньшикова, ваше императорско величество!» — «А, постой-ка, друг, я давно встречи ждал с тобой: расскажи, как Лида у Меньшикова, куда ходит на балы? Как бы мне свидаться с ней, поиметь знакомство?» — «Не знаю, как, ваше императорско величество: строго блюстя́т родители ее, и я приставлен смотреть, когда она по саду прогуливатся». — «А ты мне помоги, я тебя награжду, и могу на свободу тебя отпустить, что ты вот доживешь до старости и уедешь домой». — «Не знаю, ваше императорско величество!» — «Не знаешь ты, когда Лида ходит гулять?» — «А на закате она ходит — говорит — купаться в бассейн». — «А как она там, затворяется на крючок, али так, просто?» — «А не знаю, ваше императорско величесто!» — «Если завтра можно будет ее увидать?» — «Я не могу вам объяснить, императорско величество, а только вы следите сзаду сада; я калиточку не запру, а штобы мне не наделать шуму, я удалюсь; а вы там заходите и делайте, как вам надо!» — «Ладно», говорит: «я тебя награжду» (графы, первые шишки были по сеноту).
Ну, тогда Петр день, два караулил; Лида купалась, а все у ей бассейна была заложена на крючке; и только на третий день она очень разгорелась; гуляла по саду, забегает в бассейну и забыла запереть. Только разделась, как он — хлоп к ней! дверь на крючок. Она скрестила руки и говорит: «Што вы, император, делаете?» — «Я ничего не делаю!» — «Да разве можно такое похабство над девушкой?» — «Ну што, тут ничего такого нет»… кладет ее на площадку…
Встает уходить. «Нет, постой», говорит: «император не уходи, и ты теперь искупайся со мной!» Ну, он не противился: разделся, залез в бассейну. Она достает из кармана его именные часы и перстень: «Вот, император, если у меня родится сын, — ему часы, если дочь — то перстень». — «Што ты», говорит Петр: «да это позор будет мне и тебе, как узнают!» — «Тебе — не знаю, а мне не позор: уж я наплевала отцу в бороду!» — «Ну, што ж», говорит Петр: «пусть по твоему!» — «Так вот, император, часы и перстень для памяти». — «Ну, до свиданья, не сердись на меня, што я тебя укараулил». — «А раз ты мог такой момент словить, то што я могу сделать: я девушка беззащитная».
Уехал, получил свое удовольствие. Ну, то, бывало, Меньшикова Лида поздравляла с добрым утром, а теперь её отец будил каждый день. «Што это ты, Лида, какая-то сонная?» — «Ничего, так», говорит: «я, папа». Прошло месяца четыре с половиной, тут уж ей толчок сделали ножки. Приходится што-то придумывать.
Ну, как у женщины молодой, графини, была у ней мамка. Когда один раз эта мамка у ей в светлице, подзывает она её: «Знаешь што, мамка, можешь ты мою тайну сохранить? Со мной такой грех случился… Ты должна помочь в моем греху». — «Да што ты, матушка, да я гля тебя во всяким рази, што только тебе будет угодно». — «Устроим так: я сделаюсь больной, месяца два полежу, ты способствуй мне перед папашей. Я такую солью штуку-пулю, а потому, вобче, — лекарство я буду в таз, а ты — в помойну яму выливать. Я себя на три года в монастырь, ты — со мной. Куда я, туда ты со мной».
Ну, вот, она давай хворать, хворать, чахнуть, чахнуть, — потом до того, — приходит отец Меньшиков — давай ее лечить, но только нет никакого ей облегчения. «Нет, никакие меня медикаменты не вылечут», говорит она отцу: «я сон видела во сне; я посвятить должна себя в монастырь, на три года. Какой-то старец являлся мне: иди, говорит, в монастырь, и ты оздоровишь!» — «Ну, так што ж, деточка», говорит отец: «помолись, поживи ты в монастыре, только бы ты была жива!» (Не было у Меньшикова больше детей.) Ну тогда понемножку стала вставать она; сделала завещание, стала поправляться, маленько стала есть, а это (показывает обхватом на живот) стала подтягивать корсет, — пуза штобы незаметна было, што она брюхата. Ну тогда носили кринолины, под им оно ничего не поймёшь.
Так, день — другой, осталось суток пять до отъезда в монастырь. Она ходит к отцу, говорит тогда ему: «Дорогой папаша, надо ехать мне, как завещала, в монастырь». Он — оставлять её: «Останься, мол, устроем большой вечер на прощанье, поживи — в монастыре там скучное дело». — «Нет, папаша, до этого дня только я завещала, больше не могу — надо ехать».
Тот, конешно, стеснять её не стал, приказал заказать лошадей, собрали што надо в дорогу; она незаметно кучеру дала денег, штобы вёз, куда прикажу. Села помяхче — и черт-те бери, только колёсы забрякали! Любаву-мамку с собой посадила и отправились в монастырь. Стали они к монастырю подъежжать, ну — она будто притомилась.
Да, повозка была проходная (на почтовых она поехала) — надо покормить. Остановились ночевать в деревушке, и она заказала, штобы што она потребовала, все бы у них было, и горнишная штобы была с хозяевами рядом, штобы всякий раз сейчас же могла притти. Ну, подъехали к одному дому, остановились — кучер стучит: «Вот, мол, проежжающая барышня у вас хоти́т переночевать, да отдохнуть!» Ну хозяин вышел: «Пожалуйте, говорит, милости просим, вот горница вам есть отдельная». — Сейчас протопили, втащили туда вещи, и вот они поселились с Любавой.
Вот ночью начала она мучиться (растрясло её еще дорогой-то), ну значит — родить. Родился у ей мальчик — вылитый капаный Петр Первый, красавец, волосы из кольца в кольцо. Когда родила и говорит, штобы убрать все так, штоб дело это ни кому не было известно. Мамка-Любава все обстряпала, грязь прибрала, што от женщины остается: «Ну што», говорит: «Лида, будем теперь делать?» — «А вот што», говорит: «вот тут в пакете пять тысяч, возьми вот два куска материи, заверни все и отнеси его в монастырь».
Ну, Любава берет младенца, берет этот пакет, берет эту материю и отправляет его в Соловецкий монастырь. Луна была ущербная. Подходит она к монастырю, сидит привратник у ворот, монашек-старик; сидит — удит, клюет носом, потом взял, на балясы прилег и захрапел. Она тихонько подкралась, положила; тот храпит.
К утру старик заметил, да и младенец уж закричал, соску ищет, выпала соска у его. Ну старик подымается: «Господи! Исусе Христе, сыне божий!» глядит: младенец завернутый лежит. Да чу́дное существо, красавец такой! Сейчас доложил игуменье, монашенька черничка пришла, посмотрела: «Што тут?» Взяла пакет, прочитала: «Денег пять тысяч, мать не известна, ухаживать за дитём как можно ловчей!» Игуменья взяла это дело на себя, окрестила, дали имя Павел, стали воспитывать. Деньги положили до возраста лет, когда он возвратиться с ученья должо́н (девичий монастырь!)
Ну она вырастила его, лет восьми стал мальчик, давай его учить… Вот подходит время — отдали его в училище из монастыря. Вот стало ему годов пятнадцать. Когда возмужал Меньшиков внучек, тогда ста́л жаловаться, што ученики дразнют его, что нет у его родителей. Ну тут рассказали ему, мальчик узнал, што он подкидыш. «А што такое», говорит: «у всех учеников мамаша есть, а я какой подкидыш могу быть?» — «А што ж», говорят: «ведь, твоя мама неизвестна, тебя за воротами ребенком нашли». — «А, так-так! Несчастный я человек!» — «Да тебя», говорят: «девушка родила, — вот и подкинули, штобы ты матери своей не знал».
Ну до чего пошла грамота — он лучче учителя все изучил. Тот глядел, глядел: «Слушай», говорит: «я тебя не могу больше учить; если хочешь, иди в наверситет, вышшую науку изучать!»
Ну ладно. Живет в монастыре. Похаживает, посматривает, и монашки закидывают глазки, молитву стали забывать. Наконец, приходит игуменья и говорит: «Мой милый, тебе семнадцать лет, ты уж мужчина, мы не можем тебя больше здесь держать». А учиться до чего был горазд: играть на гитаре, на арфе и выучился петь — так поет, што закачаешься. Так она ему сказала, а он как привык к им: «Как же», говорит: «мама, я не могу с вами растаться». — «Ну», говорит: «здесь нельзя; вот твои пять тысяч рублей, мать твоя неизвестная оставила, я их не утратила, получи, тебе пока хватит, на службу, где не пределишься».
Он получил пять тысяч, пошел к учителю опять. Ну, учитель говорит: «Я не могу тебя обучать; выписывать тебе книги, тоже не знаю какие; поступай», говорит: в наверситет». Он попрощался. Учитель подарил ему арфу, гитару.
Нанял он подводу, выехал в Петроград. Походил по Петрограду, остановился в гостинице. У содержателя этой гостиницы была дочь — хорошая, красивая. Откупил он себе номер, живет. Вот один раз заиграл он на арфе. Што ты! И на гитаре играет — да какой у него золотой голос! Народ прямо не может пройти. Окошко открыто, толпа прямо всю улицу запрудила — полицию вызвали.
Дочь у него была лет восемнадцати. «Папа», говорит отцу: «вы наймите етого человека, может быть, он займется со мной музыкой. Ты смотри, как он рассыпается, и я могла бы так играть». Ну, он пошел. Заходит к нему: «Вот», говорит: «молодой человек, моя молодая дочь хочет тоже научиться етой музыке: не пожелали бы вы с ней заняться?» Тот рассмехнулся: «Почему ж», говорит: «можно заняться, если она хочет. Я сам до сих пор учился, да хочу вот отдохнуть, пока подыщу себе место». — «А сколько это будет стоит удовольство?» — «Ну уж это сколько вы положите». — «Ладно! я сделаю так: если ты будешь учить мою дочь, вот тебе двести рублей в месяц и стол готовый».
Ну, как молодой человек, и она девица молодая — играть — играть, да заиграли и совсем другую штуку. Вот один раз сидят, обнимаются, а мать его, Лидия Меньшикова, уж все сведения собрала, когда и куда он должен приехать. Она и туда и сюда, по гостиницам, по трактирам — нет и нет! — А по городу слава идет, что в такой-то гостинице молодой музыкант и певец, какого ища свет не производил.
Вот она в эту гостиницу и пыхнула. «Не проживат ли у вас восемнадцатилетний молодой человек здесь»? Хозяин подходит: «Да», говорит: «вот в пятом ли там — в шестом номере, дочь мою музыке обучает». — «Проведите, мне нужно этого человека беспременно видеть». Повел он ее, подходит к двери тихо; отворяют, она залетат туда, он сидит на диване, а она у него на правой ноге сидит, обнял ее и целуются». — «Ну, дочка!»
Она вскочила, изменилась вся в лице.
— «Здраствуйте, здраствуйте, молодые люди! Помогай вам бог заниматься на музыкальных инструментах!» — «Спасибо!» — «Ну, давно тут занимаешься музыкой»? — «Да я другой месяц вот живу». — «Твое имя как?» (Павлом Георгиевичем его называют). «Так», говорит: Павел Георгиевич, значит тут живете? «А это», говорит: «тут кто у вас?» — «Она учится на музыке играть». — «Так вот тут нужно секрет переговореть». (Это сама Меньшикова дочь, Лидия Меньшикова). — «Может-быть я вам мешаю»: говорит: «могу обождать» (села за дверь). — «Да, што же», говорит: «вам угодно?» — «Да вот што, я — тебе мать. Мне сказали, ты уехал в Петроград. Я тут все гостиницы избегала, не могу тебя найти. Пора уж тебе делом заняться. Хочешь самоуком торговлю я тебе сделаю?»
Напротив графа Воронцова уж ей дом был откупленный; она отторговала с им все постройки, пару лошадей, кучера, повозку, все откупила, представила Павлу Георгиевичу: «Вот тебе!» Тогда што тут делать, выходит, к труду надо приступать. Перебрался он, выходит он в этот погребок, внизу у него — магазин, вверху жительство. А у графа дочка, красавица — из под-ручки посмотреть. А та брошена уж осталась, с брюшком (у ей брюшко заболело — выучил он ее на инструментах играть).
Ну, выходит он в погребок, а та выходит на балкон, и глаз с него не спускат, хоть оттаскивай. Вот так любуется ём изо дня в день — «да штож, говорит, глазами сыт не будешь!» Вот один раз вышла она из терасы, не утерпела, и говорит своей фрелине: «Ну какой же он милашка — я бы его прямо в ложке выпила!»
Ну, што делать, подзыват она кухарку али губернанку: «Пойди», говорит: «к нему в лавку, возьми там шеру ли мадеру; мне она не нужна, только посмотри, да расскажи мне про его». Пошла та, забежала к нему в погребок: «Позвольте мне мадеру бутылку!» Он выставлят бутылку: «Пожалте денежки!» — и сам сел и начал играть на гитаре; посмотрела она его красоту, прибегат: «Ох, ты, говорит, вот да! Такой красавец, какой редко увидишь и на патрете!» — «Ох, дай мне свою одежду, я пойду сама посмотрю!»
Вот она одеёт кухаркино платье, накрыватся шалью и отправлятся туда к нему. Заходит: «Вот», говорит: «подайте мне вина разного (показывает ему по полкам), вот шеру, мадеру и коньяку в три звездочки!» Она сказывает, а он выставляет. Выставил три бутылки, она выбрала. Ну ей не надо, только случай произбрать. Ну берет она вино: «Скажите», говорит: «господин, как ваше имя?» — «Павел», говорит: «Георгиевич!» — А кто вы такой?» — «А я, говорит, из наверситета учеником вышел; сейчас вот занимаюсь хозяйством; вот погребок имею. А кто вы такие будете?» «Я», говорит: «Воронцова губернанка. Я пошла… Послала меня за вином эа этим», говорит: «Воронцова дочь, — к ей гости пришли».
Сперва она лицо закрывала, а тут платок сбросила, он глядит — тут кудри, пудры, румяна, белила, духами какими-то заграничными несет, глазки ему так и эдак щурит, заговаривает. Он думат: «Вот покупательница заявилась!» Ну, поговорили, потопталась она (картинка, хоть на стенку вешай) — до свиданья», говорит: «итти надо. Спокойной ночи!»
Ну приходит она, прямо сама не своя, разобрало девку, хочется ей молодца заполучить, да не знает как. Затворилась в спальне, думала, думала, достает вино из шкафчика, наливает стакан, дербалызнула — и спать до обеда. Граф Воронцов заходит, — што такое? А она — напилась из тоски. На другой день наводила, наводила планы, што бы такое сделать.
Наконец, придумала план: пошла в кассу, взяла там семьдесят пять тысяч, взяла одну губернанку — у ей была: «Вот», говорит: «ты мне нужна. Если, говорит, ты мою тайну сохранишь, я тебя награжу, в золоте будешь ходить. Не найдешь ли человека верного, подкоп штобы под этот погребок из моей спальни и под его спальню — подкоп, словом, через улицу?» — «Есть», говорит: «хороший надежный человек. Только как работать тут, землю куда девать из этого прокопа?» — «Ну ее на носилках в помойну яму можно стаскать». — «Так можно будет разыскать!» — «Давай, скорее это дела устраивай!»
Эта губернанка охлопотала этого человека; пришол он, она вызвала дочь графа Воронцова, оне посоветовались: «Ну сколько ты возьмешь за эту работу?» — «Работа эта очень опасная, она сто тысяч будет стоить». — «Ах, у меня только семьдесят пять» (сто тысяч! — маленько!) — «Ну — делай, только штоб ни папа, ни мама, никто в городе про то не знал». — «Не сумлевайтесь, барышня, давайте деньги, мне надо наймовать рабочих и устройство это начинать». Вот начали работу.
Трудно было сделать, но слово выполнил: это дело протянулось с месяц. Закончили подкоп, прямо к нему в спальню. Оденется она — и туда прямо на прогулку. Натащут вина, закуски: прислуга эта научилась водку пить, вся она спилась. Подкоп этот, прямо как колидор хороший; наставили там свечи, светло, как на главной улице. Как уходит назад, она угасит.
Вот она перво так побегала, а там она принудила его. Пришла к ему к сонному, мушкатан направила на него, — тот перетрусил здорово, штож, сонный человек: «Што», говорит: «вы от меня хотите?» А у самого губы дрожат». «А вот», говорит: «што угодно: если желаешь жизни, то будь тайнствен!» У того аж слезы вывернулись. Ну и сама она не выдержала, заплакала: «Я», говорит: «о вас забыть не могу». «Знаете, барышня, я сам сейчас человек безоружный, нахожусь в вашей воле, только понять мне трудно, што вы от меня хотите?» — «Ну, ты мой, а я твоя», говорит. — «Ну когда так, то я не прочь, только зачем же угрожать мне оружием?»
Ну потом она часто стала похаживать, даже нетерпения у ей: чуть видит погребок перемежился, людей нет, ширк — там.
Вот шел один раз мимо Петр Первый и решил зайти в погребок выпить (апетит пришел у него). Смаху отворил дверь — она сидит у его на коленях.
Глядит он: его патрет, а тут его крестница. Оставалось минут пятнадцать закрывать погребок (тут в городе были постановления, во сколько закрывать, дальше торговать нельзя). Ну он ничего ни сказал им. «Дайте мне, говорит: полбутыльничек!»
Выпил, остатки оставил и деньги выложил тут, оставил в погребе. Выпил он тут, подзадумался. «Зайду-ка я к Воронцову, к куманьку своему». А та: «Государь был, крёстный мой!» Перепугались. «Ты сама беду делаешь, што приходишь в такое время на коленях сидеть!» — «Ну ни черта! Наверное не разглядел он, не разобрал». — «Да, не разглядел». — «Ах! Ну да ни чорта! Куда он пошол?»
Она живо спрыгнула под западню, прибегат, встречат крестного. Тот смотрит: «Што за история, призрак што ли это? Мимо не проходила, а уж дома встречат. Это што такое?» Поглядел на нее. — «Ну нет, што-то такое тайное тут есть». Он сейчас к графу Воронцову; разговоры, угощения; ну, посидели, поговорили, рассказал ему Петр свое приключение. Тот не верит. Ладно.
Потом, наконец, назначено было в сенате дело. Пожалуйте, говорит, дела разбирать. Пошли на завтра в сенат. Пошли они, а все сенаторы давно уж там сидят, ожидают. Ну, просидели до поздного вечера. Меньшиков и Воронцов и Петр Первый пошли вместе, и пришла ему мысль затти в погребок. Проходят мимо погребка: «Выпьем», говорит Петр Первый: «а потом по домам!»
Отворили разом дверь — она опять на коленях, сидит. Вошли. Молодой человек встает за стойку, а она сейчас же убежала в комнату, накрылась, марш. Ну Петр-то опять сметил это, ну а те думали, прислуга там али сестра. «Ну вы видели там, как приказчик или хозяин сам забавляется, кто у его на коленях сидел?» — «Нет не заприметили». — «Ну, ладно, до второго случа́я, сейчас не скажу вам, што тут творится — потом все откроется».
И вот опять они идут той дорогой мимо погребка, в другой раз. «Ты знаешь, кум, тут чудо сотворилось — зайдем; есть тут два патрета снятые, только смотри, только виду не показывай; там я с тебя воли не снимаю, а здесь сдержись!» Подходют, Петр смаху дверь дернул, только дверь отворил: «Видишь два патрета?» говорит. — «Вижу!» — Ну, попросили водки, штобы виду не показать, выпили они, встают; даже настроения у его изменилось.
Ну выпили они, встают; даже заплатить забыли; Павел Георгиевич подходит: «Можно записать там», говорит: «в другой раз уплатите». — «Все равно записывай!» — и вышли на улицу. «Ну што же, узнал теперь свой патрет?» Спрашивает Воронцова Петр Первый. «Да это моя падшая!» — «Ну а тот-то», говорит: «што за кот?» — Я признаю, будто твой сын, што-ли!» — «Похож-то похож», говорит Петр: «да и чорт его», говорит: «знает откуда он взялся?» — «Да ты, кум, тоже хороший жеребец, попадется, не сорвется; вот один здесь и объявился; делайся с им как хочешь, ну а с той сволочью я не буду няньчиться. Да это што за паскудство такое с кабатчиками, говорит, связалась, не нашла себе похуже. Ну што же тут делать с такой подлостью? — Как его тут устранить? Отдать ее за такого каба̀шника — стыд! И на улице нельзя пройти и в сенат нельзя зайти!» — «Да што», говорит Петр: «завтра в сенат заявить, што такой-то человек имеет заговор на императора; вот представь такую бумажку, сразу его в темную повозку!»
Ладно. Собирают сенат. Заявляет он такую историю в сенате: «Так мол и так-то, такой-то человек имеет заговор против власти». Кончено. На завтра приходют жандармы, человек шесть-семь, стучат. «Што вам нужно?» — «Хозяина нужно!» Отворяет им прислуга; тогда они заходят: «Где хозяин?» — «Спит хозяин». Забегают к ему; он в спальне только пробудился. «Вы арестованы законом!» — Захватывают его прямо в аднех поштанниках, айда! «За што — я чо нагрезил?» — «Разберутся, што нагрезил. Поворачивайся, не разговаривай!» — В повозку втолкнули, паш-шол, только колеса загремели.
Это мать его, Лидия, узнала; приходит. — «За што его взяли?» Прислуга плачет: «Не знаем, за што нашего хозяина арестовали, увели, посадили в повозку». Она по городу: узнавать, куда его увезли; туда-суда, не может точно узнать, куда его упекли. Ну сообразила она тогда, заходит в маскарад (в магазин такой), генералом одеваться, девизором по тюрьмам. Приежжает в одну: давай, показывай, какой где арестован! Заходит к одному, к другому, заговаривает, будто о деле расспрашиват.
Ну добралась в одном месте, где он в одиночке сидит, спрашиват: «А тут кто?» — «Не знаем, новичок и секретно очень арестован, ваше пресходительство!» — «Уйди!» Приказыват она этому тюремщику, и начинат заговаривать с арестованным: как с ним эта случилась, за што вас арестовали. «Про это дело грудь и подоплека знают!» он ей отвечат. «Ах, ты, какой дерзкий, молодой человек, как ты отвечашь!» — «А ты какой серьез производишь, што мои тайны можешь узнать, али моему делу помочь?» — «Да, твоему делу могу помочь, а ты знашь, што ни севодни-завтра тебе голову на эшафот!» — «Нет, я этого не знаю!» — «Ну так вот знай, што тебе грозит смерть, если ты не откроешь мне».
Ну, тут он стал помягче разговаривать: «Не знаю, говорит, за што взяли меня, за какое дело. Я ни в чем не виноват. Утром я еще спал, пришли, арестовали меня и в темной повозке привезли сюда, и вот сижу в этой одиночке совсем безвинно». — «Это наверно», говорит: «граф Воронцов тебе дело дал». — «Может быть, и не знаю». — «Не знаком ли ты был с его дочкой?» — «Да, его дочка ко мне ходила». — «Ага!» — тут она достает часы и перстень, которы взяла у Петра Первого в купальне и подает их ему. Он дерзко оттолкнул их. «Ну, вот, говорит, как гадко ты делашь. Надень часы и перстень, это тебе защита от смерти: как увидют на тебе эти часы и перстень, не посмеют тебя казнить!» — Ну, генерал этот уходит.
Ну и вот, проходит там несколько время — объявляют ему кафермацию: молодой человек, двадцати четырех лет там-то жил, обвиняется в заговоре на государя, — присуждается ему смертная казнь. Ну — спасибо! Есть за што поблагодарить!
Вот утро. Явился конвой, повели его на площадь. А там эшафот открыт. Ну он все таки не так уж трусит. Там народу собралось, все сенаторы, Петр Первый (он не знал этой штуки, што его сынку привелось на эшафот) — и мать его тут в народе. Ну, привели его и опять к ему обращаются: «Сознайся ты, молодой человек, с кем ты имел заговор, с какими ты студентами там хотел государя убить?» Ну он отвечает: «Я не имел заговора». — «Ах, не хочешь ты сознаться! Пиши решение. Смертная казнь ему!»
Подписали, а там и петля висит. Хорошо. Начал священник его напутствовать: «Сознайся во грехах, чадо мое, покайся, я свидетель один перед богом» (Антон смеется). — «Я ничего не сознаюсь, ничего не знаю. Я иду помирать невинным». — Ну, сейчас, значит, кафермацию прочитали, и палачи надевают пропускную ему рубаху — да!
Хотели надеть только петлю, смотрют: на шее у его часы, — герб и орел его императорска величества: Петр Алексеевич Романов. Руку наложили, — на руке перстень, на вставке тоже; Палач закрыл их: «Не могу, говорит, ваше императорско величество, заслуги ваши подвергать казни». — «Как?» — «Да так, извольте посмотреть!» — Подходют, глядят, — действительно часы и перстень его. А она вышла, Лидия: «Видишь? Кто ето тебе приходится? Да за такую сволочь, Воронцову — сына своево хотел убить?!» — «Как так сына? Какого сына?» — «А знаешь купальню?» Прямо ему наотрез. Он схватился, — давай на извозчика и Воронцов тоже за им. А она взяла его и привезла в погребок опять.
Вот какая была хитрая. А то пропал бы человек! Вишь как подстроили себя покрывать, да не вышло: не даром она перстень и часы-то у его вырядила.