Из собрания И.А. Худякова
1860 год.
ФЕНИСНО-ЯСНО-СОКОЛ-ПЕРЫШКО.
Жил был купец; у купца было три дочери. Собирается купец на ярмарку и спрашивает своих дочерей: что вам купить? Старшая говорит: купите мне на платье материи; вторая говорит: купите мне шарф; третья говорит: купите мне фенисно-ясно-сокол-перышко. Долго-ли, коротко-ли ездил купец; приезжает домой. Этем дочерям привез, а той позабыл. Она стала плакать. «Ну не плачь, говорит. Я опять скоро поеду на ярмарку и привезу! Утешу тебя!»
Скоро опять собирался он ехать на ярмарку и спрашивает дочерей: «что вам купить?» Первая говорит: браслеты; вторая говорит: серьги; а третья говорит: фенисно-ясно-сокол-перышко.—Долго-ли, коротко-ли ездил, воротился. Этем привез, а меньшой опять позабыл. Она заплакала; он опять утешает ее: «привезу, говорит, тебе; скоро, говорит, опять поеду».
Собрался опять ехать на ярмарку и спрашивает дочерей: «что вам купить?» Первая говорит: атласные башмаки; вторая: кольце; третья: фенисно-ясно-сокол-перышко. Долго-ли, коротко-ли ездил, возвратился, и привез покупки всем трем дочерям.
Вот меньшая и стала все с этим перышком постоянно в спальне сидеть. Вот сестры-то её и говорят между собой: «что это такое значит? что она там разговаривает? подслушаем», говорят.—А перо-то было волшебное; то был царский сын. «Давай говорят сестры-то, сделаем между собой вечер; позовем ее к себе и поподчуем ее всякими напитками, вином.»
Вот и пригласили ее и напоили пьяной. Пошла она в свою спальню и заснула крепким сном. Сестры-то её вошли в её спальню; на окне, куда прилетал фенисно-ясно-сокол-перышко, натыкали ножей. Он прилетает к ней, изрезался ножами и видит, что она спит и написал своею кровью: «если ты меня любишь, то ищи меня за тридесять земель в тридесятом царстве».
Проснулась она, увидала, и от горя начала плакать и стала проситься у отца искать фенисно-ясно-сокол-перышко. Он ей долго не позволял; она его упросила. Он ее отпустил. Пошла она в кузницу; заказала трои чоботы железные, три прута железные и три просфиры железные. Сделал ей кузнец трои чоботы железные, три прута железные и три просфиры железные, и пошла она.
Шла, шла, шла; чоботы избила, прут изломала, просфиру сглодала. Подходит к избушке, а избушка стоит на курьих ножках, повертывается. «Избушка, избушка! стань к лесу задом, ко мне передом.» Избушка повернулась. Вот она взошла в избушку, а там баба-яга из угла в угол перевертывается: одной губой пол стирает, а носом трубу закрывает. (У ней нос с Перевицкой мост!).
«Фу, фу, фу! говорит—бывало русского духу слыхом не слыхать, видом не видать; а нынче русский дух на ложку садится, и в рот катится. Что, красная девица, делом пытаешь или от дела лытаешь?»—Бабушка, не столько от дела лытаю, сколько дело пытаю.—«Зачем же, говорит, сюды пришла?»—Да вот что, бабушка. Было у меня фенисно-ясно-сокол-перышко; было да улетело.—«О, о! это мне родственник! На̀ вот тебе серебреное блюдечко и золотое яблочко, само катается. Ступай и дойдешь ты до такой же до кельи к моей двоюродной сестре; она тебе путь покажет.—Я, говорит, зла; а она еще злее меня. Прощай же, не медли!»
Пошла; шла, шла, шла. Чоботы избила, прут изломала, просфиру изглодала. Подходит, видит: стоит избушка на курьих ножках, повертывается. «Избушка, избушка! стань к лесу задом, ко мне передом!» Избушка поворотилась. Она вошла. Там баба-яга из угла в угол переметывается, одной грудью печь заметает, а другой трубу закрывает. Она зубами заскрипела: «Фу, фу, фу! бывало русского духу слыхом не слыхать, видом не видать; а нынче русский дух на ложку садится и в рот валится.»
Девушка устрашилась и низехонько поклонилась. «Что ты, красная девица, дела пытаешь или от дела лытаешь?»—Не столько, бабушка, от дела лытаю, сколько дело пытаю. «Ты не сказывай мне, я все, говорит, знаю!» Дает ей гребень золотой, серебреное намыко и золотое веретенце—само прядется. «Этем, говорит, ты дойдешь; прощай! там моя двоюродная сестра; я зла, а она еще злее меня!»—
Вот она пошла; шла, шла, шла; чоботы избила, прут изломала, просфиру изглодала. И подходит она к избушке; стоит избушка на курьих ножках, повертывается. «Избушка, избушка! стань к лесу задом, ко мне передом!» Вот избушка повернулась, она и взошла. В избушке баба-яга, костяная нога; железный у ней нос, в потолок врос; лежит, отдувается. «Фу, фу, фу! бывало русского духу слыхом не слыхать, видом не видать; а нынче русский дух на ложку садится и в рот валится. Что ты, красная девица, дело пытаешь или от дела лытаешь?»—Не столько, бабушка, от дела лытаю, сколько дело пытаю. Было у меня фенисно-ясно-сокол-перышко; улетело оно от меня!—«Плохо же ты думала о нем. Он мне племянник». Дала она ей золотые пяльцы, серебреную иголку, сама шьется. «Этем ты дойдешь до него; иди! тут вот не далеко это царство. Тут есть кусточки; ты ляжь под кусточки. Он поедет на охоту с охотниками: собаки набегут на тебя и ты будешь в его царстве». Вот она поблагодарила и пошла.
Шла, шла, шла; последние чоботы избила, последний прут изломала, последнюю просфиру изглодала. Видит: в виду у ней кусточки. «Должно быть что они!» Дошла она до кусточков, легла под них; слышит: лай ужасный от собак. Охотники думали, что зверь какой, скачут; прискакали и видят красну девицу и докладывают царю фенисно-ясно-сокол-перышку: «куды прикажут ее определить?» Царь сказал: на задний двор к старушке.—Отправили ее туда.
У старушки она все выспрошала: фенисно-ясно-сокол-перышко женился. Пошла она до пруда, видит: девка чернавка моет рубашку, в которой фенисно-ясно-сокол-перышко изрезался, и никак не может ее отмыть. Она и видит, что это его рубашка и говорит: «дай, голубка, я тебе отмою». Взяла рубашку и начала над ней плакать. Плакала, плакала и все до одного пятнышка отмыла. Девка чернавка понесла рубашку к царице похвалиться. Та ее похвалила.
И попросила эта, что отыскивала фенисно-ясно-сокол-перышко, у царицы позволенья садиться против дворца с редкостями; вынесла столик, поставила против дворца; вынесла блюдо и золотое яблоко—само катается. Царица высылает девку чернавку спросить: «что продажные или заветные и что завету?» Она отвечает: «заветные, а завету: с фенисно-ясно-сокол-перышком ночь переспать»! Она согласилась. Царь приезжает, царица угостила его до̀-пьяна и положила его в кабинет. Впустили и эту девушку; она ему плакала, плакала, щипала его, рассказывала все. А он от-пьяна ничего не слыхал. Приходят те часы; высылают ее вон.
На другой день царь встает и поехал на охоту. Она взяла опять золотой гребешок, серебреное намыко и золотое веретенце—само прядется. Поставила против дворца. Царица прельстилась; опять высылает девку чернавку: «поди, спроси: продажные или заветные»?—Она говорит: «заветные, а завету с фенисно-ясно-сокол-перышком ночь переспать». Царица согласилась. Царь приезжает с охоты; царица опять его угощает. Царь удивляется: «не даром у меня тело болит.» Сам не столько пьет, сколько мимо льет. Приходят те часы, пошел царь в кабинет; не хотел спать да и заснул. Впустили и эту девушку. Вот она опять плакала, щипала его; а он не слышит, спит мертвым сном. Утром и высылают ее вон.
На третий день царь опять поехал на охоту. А она вынесла золотые пяльцы, серебреную иголку—сама шьется; поставила против дворца. Царица прельстилась; опять высылает девку чернавку: «поди, спроси: продажные или заветные»?—Она говорит: «заветные, а завету с фенисно-ясно-сокол-перышком ночку переспать». Царица согласилась. Царь воротился; царица стала его угощать, а он притворился будто спит. Стал ждать, что будет: «что такое у меня тело болит и что̀ меня все царица поит»?—Девушку впустили. Тут они друг другу обрадовались. Тут он все выслушал от неё и также плакал как и она. Перед утром притворился, будто спит. В те часы ее выслали.
Вот утром царь встал, поехал на охоту; а между тем велел собрать царей, богатырей на бал. Все съезжаются на бал; а царица ничего не знает, к чему этот бал. Съехались все, сели за стол. Вот царь и говорит: «послушайте, добрые гости! Которая для меня жена вернее: которая меня за редкости продает или которая шла, отыскивала меня; трои чоботы износила, три прута изломала, три железных просфиры изглодала»? И велел редкия вещи подать в зал. Тут все в один голос закричали, что та жена,—которая трудилась до кровавого поту. Тут он приказал привязать ее к сивому жеребцу к хвосту и приказал по полю размыкать. А с этой тут же свадьбу задал. Потом в её отечество поехал к её отцу; царь обрадовался, что она жива и за́ эдакого за муж вышла.
(Записана мной в Жолчине, селе Рязанского уезда).