Русские простонародные легенды.
Сборник сказок 1861 года
Кумова постеля.
Давно, когда еще и моей прабабушки на свете не было, в местах неведомых где-то, по среди густого леса стояла избушка дровосека, дровосек жил с женою а детей у них не было, да не больно хотелось им их иметь-то, одним жить спокойнее но случилось не так как им хотелось и думалось, жена сделалась беременною а муж, бродя по лесу, наткнулся в расплох на огромного медведя а ведь эти чертовы дети медведи не долго рассуждают, косолапый облапил дровосека, подмял его под себя и пикнуть ему не дал, с разу ему жизнь прикончил.
Жена не знает, что над ее мужиньком стряслась такая бедовая оказия, сидит да поджидает муженька а сердечко так в груди и занывает, так и поговаривает, так и шепчет ей на ухо, плачь скорее, плачь бесталанная, горемычная мне легче будет.
Долго ждала жена мужа, думала раздумывала о нем разные разности, что он не в город-ли ушел да там напился у свата Фадея а за ним такой грешок водился частенько, он бывал пьяненький и напорядках. Так-то вот думая, жена прождала мужа целую ночь и утро прошло, и полдень настал а его нету, соскучась сидеть в избе, жена вышла в лес, прошла немного по лесу да как вдруг ахнет, крикнет от страху, видит человека убитого, валяется он под деревом и лица то на нем не видно, так сердечный изуродован только по одеже догадалась она что это был её муж.
Повыла, повыла она над убитым, да не вечно-же выть так и она сделала, выть перестала, вырыла для его могилу, да и похоронила, но и после похорон она все-таки еще не совсем оставила плакать, проплакала еще несколько времени а время все подвигалось вперед, наконец до того подвинулось что вдове мочушки не стало, пришла пора родить, но и тут беда и тут напасть не может опростаться, да и только три дни криком прокричала а кто услышит ее крик в таком дремучем лесу в нем людей-то почитай никогда не бывает и не проходят по лесу, а звери хоть и шляются да им то какое дело до чужого крику, они и сами ревут не хуже если не лучше не громчее
Так она бедная маялась, маялась а все лучше нет, вот и четвертый день уж на исходе, бабки нет а к ней, не бежать же-стать самой, когда она с постели встать не может, болезнь ее притиснула шибко, да потом как вдруг прихватит еще сильнее, еще шибче, так у ней и глаза под лоб подкатились. Невзвидела она земли и неба, оно ей в овчинку показалось, не вытерпела она и вскричала, хоть-бы чёрт пришел помочь мне, известно дело, она вскричала это с дуру, да и то сказать человек до того грешен, что он всегда луканьку-то у себя на языке держит.
А он окаянный как его кликнут куда услужлив, тотчас явится, вот он и тут появился проклятый, быстрее мысли, да как еще принарядился окаюга скверная, что не только, узнать так, и подумать невозможно, что это сила окаянная так разрядился, пришел он к вдове в образе женщины, бабки, да не простой а стомяной, в чепчике, с разными разностями, разряжен так, что куда тебе, и как только вступил на порог, так больной и легче стало, она тут скоро и родила, тогда окаянный подошел к ней, и говорит: послушай хоть услуга моя малая но я все-таки даром никому ничего не делаю и потому, что мала моя услуга, то оставляю у тебя твоего ребенка до двадцати летнего возраста потом я приду за ним потому, что он мой.
Так вот эти слова проговорил дух лукавый, да и пропал, а куда уж он пропал в минуточку, этого не известно, может и в печь вошел дымом, да в трубу и улизнул, ведь для беса это пустячки, он и не такие еще фокусничества выкидывает. Вот живет вдова, поживает без мужа не горько, не сладко, а так себе, середка на половине, а время катится, быстро летят дни, а в след за днями, недели, месяцы и годы бегут скорехонько.
Скорехонько прошло так лет и много, вырос ребеночек вдовы; да я и запамятовал, ребеночек то какой был и не сказал, ведь может быть и девочкой и мальчиком, так вот я теперь и говорю вам, он был мальчишечка и от времени сделался порядочным мальчугою; лет ему набежало с семнадцать, а какой был он прилежный учиться разным разностям, всему его мать учила и грамоте, потому что немного сама мароковала, и богу молиться научила, и всяким домашним приличествам, и покорности к родительнице, и работе в лесу, чем можно бы было и себя и мать кормить, а он все это понял хорошо, все исполнял точно, то есть такого сына почтительного, да хорошего пожелал-бы всякой крещенной иметь у себя и благодарил-бы Бога, что он дал ему такую милость.
Вдова радовалась и благодарила Бога, глядит она на своего сына милого, любуется, радуется не на радуется, а как придет ей на память, что чрез три годочка должна она будет с ним проститься, отпустить его, отпустить-бы это ничего, да ведь отпустить-то куды, в когти лукавого. Как это ей придет на ум, так она и всплеснет руками и зальется, завопит, заголосит, начнет причитать; а слезы как ручей из глаз так и польются. Частенько это случалось, частенько замечал и сын, что мать невесть с чего плачет, невесть с чего вдруг заголосит, завопит, упадет на стол да так и лежит как мертвая, а иную пору и на пол упадет, голову ушибет и лежит как мертвая, сыну уж водой раз десять приходилось ее отпаивать.
В один вечер, сын сидел с матерью за ужином, похлебал он немножко щец да верно не хотел более, что ложку на стол положил, не ест, подпер голову руками да и поглядывает на мать.
— Что-же дитятко мое милое не похлебаешь еще щей-то?
— Да не хочется матушка!
— Похлебай родимый мой, голубочик, сказала мать; тут ей и пала на память та беда, что она не долго будет смотреть на своего сыночка, любоваться им: уйдет он и ее уже горемычную и матушкой называть будет некому, подумала она это, да и заплакала горько, горько.
— Что ты матушка все плачешь, какая у тебя беда есть и за чем ты мне ее сказать не хочешь?
— Хочется мое дитятко милое, хочется сказать тебе, да язык не ворочается, к горлу прилипает, не выговоришь, страшно, и она еще больше залилась слезами.
— Что родимушка, страшно?… говори не бойся.
— Долго плакала да вопила мать, да вздыхала, наконец и раскрыла сыну такую беду свою, страшное свое горе: как она беса призвала, что он сказал и потом, всхлипывая, проговорила: — Ненаглядный ты мой, не будет скоро у меня тебя ясного сокола, не увижу я тебя больше, и опять завыла.
Сын задумался, опустил голову, потом поднял ее, вытер рукавом слезы и сказал: «Матушка перестань плакать, слушай лучше меня, пойду я от тебя сейчас куда очи глядят, чтобы тебе не терзаться как увидишь когда бес придет за мною и возьмёт меня; лучше, меня у тебя на глазах не будет, думай, я помер, или где в монастыре нахожусь, и пойду в монастырь, а туда сила лукавая пройти не посмеет, благослови меня родимая в путь дорогу.
Мать послушалась сына и, видя, что он говорит дело, что в монастырь сила лукавая пройти не посмеет горько заплакала, благословила сына, дала ему на дорогу кой чего поесть и вышла провожать его. Тут ее сердечко не вытерпело, она схватила сына, прижала к себе и заплакала, разлилась как река, насилу сын уж мог оторваться от ее и пошел по тропинке, а мать завопила и упала у избы на землю. Сын не оглядывался.
Эх жаль, что я не знаю как звали его, а то лучше-бы было рассказывать, ну да уж делать нечего.
Вот идет он тропинкою лесною, да и думает о своей горькой участи. Вдруг, поднялся дождь, (а сперва хороша была погода), да какой дождь,—как из ведра полил, приютиться негде нашему пешеходу, да он и не очень думает о дожде, идет да идет, только вдруг и видит огонек, он к огоньку и направился, а дождь порубил еще сильнее, загремел гром, молния залетала, так вот и шныряет как будто сжечь хочет.
Вот, идет наш путник к огоньку, не за тем, что грома да молнии испугался, а так лучше известно дело, ночевать в теплой избе, чем в дремучем лесу, да еще когда дождь как из ведра льет, наконец подходит он к огоньку, огонек светил из окна, а окно было в большом деревянном доме, да не одно, а много окон, только огонек-то светил в одном окне. Дом этот стоял по средине дремучего леса, в самом страшном месте, куда по своей волюшке ни один человек не пойдет, а забредет кто нибудь нечаянно, как и наш путник. Вот подошел он к воротам, попробовал: заперты, стукнулся в калитку, тоже заперта, да должно быть и крепко, потому что он стукнул кулаком не тихо, подождал он немного, никого Господь не подает.
Вот он еще постучал, тоже никто не идет, только страшно залаяла собака, а потом и завыла. «На свою бы, а не на мою голову, выла бы ты окаянная, проговорил наш прохожий.» Только вдруг слышит он, что кто-то идет по двору и кажись, что не мужик, а баба, потому что кричит, унимает собаку, голос не мужичий, а бабий, наконец послышалось за калиткою нашему прохожему: «Кто тут?»
— Кормилица, проговорил наш прохожий, укрой на темную ночь меня несчастного, я заблудился, впусти ради Бога.
— Эх родной, жаль мне тебя, да и впустить то боюсь право, не знаю что мне с тобою делать.
— Впусти, будь мать родная, заставь вечно Бога за тебя молить.
— Жаль мне тебя, нечего делать, ступай. Вот, когда калитка отперлась, наш прохожий вошел, на двор и поклонился женщине, она стояла у калитки, но заперла калитку и пошла в сени, сказав ему: «Ступай родной за мною».
Когда наш путник вошел в покой, помолился иконам и сел на лавку, то женщина стала его расспрашивать, кто он такой, откуда, и куда путь держит? Не стал он скрываться и рассказал женщине что ему судьбой назначено и куда он идет, та его выслушала, да и головой покачала.—Ох ты родимой мой, горемычный, бесталанный дитятко, худому с тобой случится должно и никто тебе помочь не возьмётся, кроме моего мужа, он страшный разбойник и по грехам своим сделался другом и приятелем самому старшему бесу, таким приятелем, что тот его, своим кумом назвал, вот если-бы мужа попросить, да взялся-бы он, так он, что нибудь-бы да мог сделать, а как попросишь его?.. он эти дни все такой сердитый и сего дня вот, поехал на разбой и не простился, ну да ладно; на, вот поешь ты, да запрячься в ту каморку, и когда придет муж тогда увидим, как делаться нужно будет.
Тут она дала поесть горемычному а потом и велела ему в каморку запрятаться. Только запрятался он, а в ворота кто-то и застучал, баба тотчас побежала отворять, отворила калитку, на двор и вошел её муж, такой сердитый и слова с женой не молвил. Вошел в избу, не сняв шапки, сел за стол и закричал во всю глотку.—Жена, есть давай! Та, тотчас накрыла стол, все поставила и отошла к печьке. Вот муж выпил вина целый ковшик, а жена тотчас ему и опять налила, он и другой выпил, разобрало его от двух ковшей, развеселился он да и спрашивает жену: «Что ты такая сего дня добрая, сама меня вином потчуешь?.. а другой раз ругаешься, зачем я пью.—Да так потчую, пей на здоровье.
«Нет брат, меня ты не обманешь, не даром ты потчуешь, что нибудь у меня просить хочешь, пришел я домой сего дня сердит, потому что удачи нет, а теперь ты меня развеселила, значит проси чего хочешь, все тебе сделаю.—Да сделаешь-ли полно? «Говорят что сделаю.—Хорошо кабы сделал доброе дело, ты ведь больно грешен, а коли сделаешь это добро, тогда тебе Бог грехов простит. «А какое это дело? говори скорей, я уж сделаю. Тут баба и рассказала про горемычного прохожего да и сказала еще:—Сделай, тебе Бог грехов простит. «Сделаю жена, сделаю, где он, зови горемычного.
Баба позвала прохожего, тот вышел из каморки и поклонился хозяину.—Ну, молодец, сказал ему разбойник, я пойду с тобой, только куда мы пойдем, и коли что увидим страшное, жуткое, не бойся ничего. Тут он оделся и вышел из избы и горемычный пошел за ним, вот приходят они к морю, к широкому морю, море так и бушует, тут у моря разбойник завязал горемычному глаза, взял его за руку и повел, а куда повел, неизвестно, только тогда догадался наш горемычный, что они в море опустились когда вода у его над головой зашумела. Вот, они опустились на дно морское и пошли по дну.
Шли, шли, наконец стали опускаться в яму, вот опустились они на дно ямы и стали; тогда горемычному развязал глаза разбойник и шепнул ему на ухо: «Не бойся». Тут-то горемычный насмотрелся дорогою на разные страсти и ужасы. Встречались им на дороге черти, разные, разные и все страшные, и об одном роге, и о двух, и о трех, и больше. Глаза у всех их как красные, кости по аршину, морды свинячьи, и собачьи, и птичьи головы и всякие, только нету ослиных голов.
Прошли они всю эту дрянь и подошли к воротам, тут еще хуже, еще страшнее и ужаснее, так, что горемычного по коже как морозом обдало, видит он, ворота огнем так и пышут и множество чертенят все роста маленького, как на отбор,—пляшут у ворот, беснуются, на разные манеры, змеи ползают по земле, выпускают жалы, шипят, а чертенята наберут их в руку с десяток, да и кидают ими в разбойника и горемычного, только змеи по счастью все мимо пролетают, не попадают в разбойника и горемычьного. Долго смотрел разбойник на чертовские проказы, наконец осердился, схватил пару чертенят и давай их пинками колотить, поколотил а потом и шмякнул о землю, а сам и вошел в ворота. На дворе была земля из человеческих костей, дом был сделан тоже из костей, а крыльцо из чёртовых рогов.
Вот вошли они на крыльцо, тут лестница,—только не в верх, а в низ, в яму. В яме сидит чёрт страшнейший престрашнеющий, а вокруг его чертей тьма тьмущая. Вот к этому чёрту, подошел разбойник взял его за руку, а чёрт разбойника приятелем называет и бочку с вином ему пододвинул, что бы ему сесть, вот разбойник уселся и говорит чёрту, про нашего горемыку, так и так; а потом и говорит еще:—Удружи мне по приятельски, отдай его запись. «Изволь, говорит чёрт, пожалуй удружу, потом и вскрикнул чертям:—Эй, вы! у кого из вас такая то запись? Все черти молчат, потом один чертенок и говорит:—Эта запись у хромоногого Сальцы. «Ну позвать хромоногого Сальцу.»
Тотчас чертенок один и ушел, и привел потом за собой другого, этот дьявол был рыжий, одноглазый, одноногий и один рог у его больше бычачьего. Вот ему и говорит чёрт, приятель разбойника: «Эй ты, хромой Салец, отдай запись такую-то и такую!—Нет не отдам ни за что, не даром же я доставал ее.—Отдай, я тебе велю. «Не отдам.—А! так ты еще огрызаться стал?.. принять Сальцу хромого в каленые прутья! Тотчас целая куча чертей схватили хромоногого, повалили его на землю и давай драть калеными прутьями. Хромой Сальца орал орал, просил пощады, а записи все не отдает. Наконец его драть бросили.—Отдашь ли теперь запись, хромой Сальца? спросил черт. «Нет не отдам, ни за что не отдам.
— Не отдашь, вот я посмотрю; эй возьмите его в крючьки, черти опять налетели на хромого Сальцу, повесили его за хвост к потолку, принесли каленых крючьев и давай ими его тянуть всякой в свою сторону, хромой давай опять просить пощады.—Отдашь запись? спросил чёрт. «Нет, не отдам.—Не отдашь?.. так я с тобою разделаюсь; снимите его и положите тотчас на кумову постель. Хромой Сальца как услыхал это слово, завыл как собака, затрясся и повалился чёрту в ноги, и еще больше завыл.—Все отдам только не клади на постель, вот и запись, тут, хромой Сальца и отдал чёрту записку, а тот разбойнику.—На вот приятель, возьми. Разбойник взял запись, попрощался с чёртом и пошел с горемыкою.
В этот раз они прошли дорогу без всяких казусов, прошли опять на дно моря, тут опять горемыке разбойник завязал глаза, а когда прошли по дну морскому и вышли на берег, тогда разбойник отдавая запись горемычному, спросил его: «Куда ты пойдешь теперь? Пойду в монастырь в монахи, а ты куда пойдешь теперь?—Пойду к жене, и буду тем-же заниматься, чем занимался.—Худо сделаешь, ты слыхал-ли что сказал и куда велел сатана положить хромого Сальцу? «Нет не слыхал!—Он велел положить его на кумову постель, а он тебя своим кумом называет, значит это твоя постель, и очень страшна надо быть, что хромой Сальца затрясся и отдал запись, когда его велели положить на эту постель.
Разбойник задумался, упал со слезами на землю и стал говорить своему путнику: «Научи меня, что мне делать, что бы не быть на этой постеле?—Пойдем со мною в монастырь, там молиться станем.—Нет, не пойду я в монастырь, ступай уж ты, а вон ты видишь стоит иссохшая яблоня, пойду я к ней, и буду плакать, и молиться до тех пор, покудова яблоня не расцветет, а ты ступай в монастырь и помолись обо мне. Тут, они расстались, один пошел в монастырь, а другой остался у иссохшей яблони.
Прошло много лет, наш горемычный жил в монастыре и через несколько лет сделался игуменом, потому, что вел примерную жизнь.
В одно время ему видится сон, что стоит цветущая яблоня, а под ней лежит тот разбойник и манит его к себе рукой. Проснувшись игумен, взял с собою двух монахов и пошел к тому месту, где была яблоня, прежде иссохшая.
Придя к яблоне, он увидел, что она уже не стоит засохшей, а полна плодами, и на одном сучке сидит райская птичка и поет райские песни, под яблоней, уже почти мертвый лежит прежний знакомый игумена; но увидя его он приподнял голову и чуть чуть мог сказать: «Рад я, что увидал тебя, на душе мне теперь гораздо легче, поскорей торопись, исповедуй меня и если я достоин,—причасти, тогда я помру спокойно.
Игумен тотчас все сделал, что просил его бывший разбойник. Тот тотчас же и умер.
Птичка которая сидела на сучке, запела еще лучше и улетела, тогда игумен с монахами вырыл могилу, похоронил в нее умершего и все отправились в монастырь.